В провинции

Винцуня ответила не сразу и с видимым усилием:

— Мой муж сейчас вернется.

— Отлично, а покамест зайдите в корчму, не то вы простудитесь и заболеете, — сказал Болеслав тем же тоном.

Винцента помолчала, затем сняла с головы платок, бросила его на сиденье и, с трудом разогнув окоченевшее тело, выбралась из саней. Болеслав подал ей руку, молча проводил в корчму, помог снять шубу, капор и указал на стул у горящего камина.

— Чаю! И поскорей! — бросил он хозяйке.

Винцента села. Болеслав стал напротив, облокотившись на карниз камина.

Некоторое время оба молча разглядывали друг друга, должно быть, доискивались изменений, которые произошли за эти немногие, но столь важные в их жизни месяцы. Со дня разрыва они не встречались ни разу. Болеслав нигде не бывал. Видеться они могли лишь в костеле, но с некоторых пор Топольский приезжал туда поздно, когда все уже были в храме, молился у самого порога и уезжал, не дожидаясь окончания мессы.

Винцента очень изменилась: это была уже не девушка, а женщина, не Винцуня, а Винцента. Казалось, она немного подросла и вместе с тем похудела, кожа лица стала прозрачно-нежной, какая обычно бывает у людей чувствительных и физически слабых; глаза не сияли так ярко, как прежде, их блеск был приглушен влажной и туманной поволокой; не было и уложенных короной кос, волосы она собирала в изящный пучок на затылке. Тщетно было искать в лице ее следов наивности и беспечной веселости, выражение глаз было внимательным и умным, а губ — пожалуй, печальным. Словом, видно было, что за минувшее время Винцуня духовно созрела, прежняя куколка в шелковичном коконе превратилась в бабочку с распростертыми крыльями; она была и не так хороша, как прежде, и в то же время еще краше; людям веселым она вряд ли могла бы понравиться, но склонным к грусти — сразу бы пришлась по сердцу. Хотя она и не выглядела несчастной, однако некая печать грусти чувствовалась во всем ее облике: в медленных движениях, в долгом взгляде, в прозрачной бледности лица. Одета Винцуня была превосходно, если не сказать — изысканно: на ней было черное очень длинное шелковое платье и легкая белая кружевная косынка, приколотая к волосам золотыми шпильками.

Болеслав тоже изменился, хотя и не так разительно, как Винцуня. Лицо у него тоже стало бледнее, а между бровями появилась глубокая морщинка, которой прежде не было, прежнее мечтательное умиление, сквозившее, бывало, в его взгляде, сменилось выражением сдержанной задумчивой грусти. Теперь у него был вид человека, который много страдал, о многом в одиночестве передумал и обрел наконец спокойствие духа, свойственное людям, которые живут в ладу с самими собой и неуклонно следуют к однажды избранной и милой сердцу цели. Венгерка, напоминавшая покроем рыцарское одеяние, плотно облегала его сильную мужскую фигуру, слаженную, подтянутую, как прежде.

Оба долго молчали, словно читали на лицах друг друга историю дней, проведенных в разлуке.

Трактирщица принесла им два стакана чая и деликатно удалилась в другую комнату.

Болеслав первым нарушил молчание.

— Давно мы с вами не виделись, — произнес он, заставив себя улыбнуться.

— Полтора года, — отозвалась Винцуня. — сейчас конец февраля, а последний раз мы виделись…

— Двадцать восьмого июля, — докончил Болеслав.

Эта как бы невольно названная дата взволновала обоих. Винцуня потупилась. Болеслав отвернулся и нахмурил брови, точно почувствовал внезапно острую боль. Но он тут же взял себя в руки, лицо его разгладилось, и он сказал непринужденным тоном:

— Вы, говорят, сегодня побывали в гостях у пани Карлич.

— Да, — подтвердила Винцуня.

— Какой же она вам показалась при ближайшем знакомстве?

На этот раз брови сдвинулись у Винцуни, а на бледных щеках проступил легкий румянец. Она молчала, не зная, как ответить, и наконец медленно произнесла:

— Несимпатичная!

По ее дрогнувшему голосу, по выражению лица Болеслав догадался о многом. Перед ним мгновенно возникла картина — на адампольском балу Винцуня и пани Карлич стоят перед Александром, точно два противоположных духа, оспаривающих его друг у друга.

Одна, вспомнилось ему, назвалась огнем, а другая зефиром, и он подумал, что теперь обе женщины, должно быть, готовятся противостоять друг другу, подобно выбранным ими когда-то роковым стихиям. Эта мысль причинила ему острую боль. Его Винцуня, его духовное дитя, идеальная и чистая невеста, женщина, с которой он теперь хотя и разлучен навеки, но чувствует себя навеки связанным, — в борьбе с пани Карлич, своенравной и капризной особой, жизнь которой заполнена мелкими любовными интрижками и унизительной праздностью?! Эта светловолосая, хрупкая, слабая женщина борется с той, страстной, черноокой, дерзкой — за человека, от которого теперь зависит все ее будущее, ее счастье или гибель! Все воспоминания и прежние мечты, вся доброта его сердца, жалость, глухой гнев — разом ожили в нем, но по лицу его ничего нельзя было угадать. Напротив, он улыбнулся и продолжал все тем же тоном обычного разговора:

— У вас, вероятно, немало знакомых, и вы могли бы выбирать тех, кто вам приятен.

— Мне не хочется да и некогда вести светский образ жизни, — ответила Винцуня и добавила с чувством: — У меня дочь!..

— А! — протянул Болеслав, и впервые в его голосе прозвучала горечь, глаза помрачнели, а у губ пролегли скорбные складки; это длилось мгновение, не больше, он тут же овладел собой и спокойно добавил: — Да, знаю, я слышал, что у вас дочь.

— Прелестный ребенок! — с материнским восторгом воскликнула Винцуня.

В глазах Болеслава, безотчетно смотревшего на огонь, промелькнуло выражение невыразимой боли. Но он и тут овладел собой, поглядел на Винцуню и сказал:

— От всего сердца желаю вам быть счастливой матерью и женой, — и протянул ей руку.

Винцуня подала ему свою и почувствовала рукопожатие, которое она узнала бы среди тысячи других: через него как бы передавалось пульсирование горячего сердца; и ее прошлое, все, что роднило и связывало ее с этим человеком, встало перед ней, она его отвергла, а он великодушно желает ей счастья… Слезы выступили у Винцуни на глазах…

Скрипнула входная дверь, и в дверях показался паренек в нарядной ливрее, слегка припорошенной снегом.

— Чего тебе, Павелек? — спросила Винцента.

— Извиняюсь, — произнес кучер нагловатым голосом, свидетельствующим, что его обладатель не совсем трезв, но человек — не собака, чтобы стоять так долго на морозе, и кони иззябли и беспокойны…

Винцента растерялась, но выручила трактирщица, которая как раз вошла из соседней комнаты.

— Если позволите, — предложила она, — я напомню вашему мужу, что вы его ждете и кони стоят на морозе…

— Хорошо, милая пани Сарра, — ответила Винцуня и, обратившись к кучеру, велела ему вернуться к лошадям: хозяин сейчас уладит дела со Шлёмой, и они поедут.

Трактирщица стала подниматься по лестнице в мансарду. Чем выше она взбиралась, тем явственней до нее доносился шум, разговоры, смех, пение. Она отворила дверь в залу и замерла на пороге, пораженная открывшимся ей зрелищем.

На бильярдном столе, почти упираясь головой в потолок, возвышался широкоплечий и рослый Франек Сянковский с полным бокалом в руке. Вокруг толпились молодые и не очень молодые люди с бокалами в руках, среди них был и Александр Снопинский; очевидно, это была овация в честь виновника торжества.

— Виват, Франек! — выкрикнул чей-то зычный голос, когда хозяйка открыла дверь; в ответ послышались возгласы, смех, шутки, а весь этот галдеж покрывал громовой бас рассыпавшегося в благодарностях Франека.

Никем не замеченная хозяйка приблизилась к Александру и легонько дернула его за полу сюртука, Снопинский обернулся.

— Чего тебе, несносная женщина? — спросил он нетерпеливо.

— Извините, сударь, — сказала еврейка, — но ваша жена ждет внизу, и кони стоят на морозе.

Наступила минутная тишина. Александр схватился за голову.

— Бог ты мой! — воскликнул он. — Совсем забыл!