В провинции

— Огонь или зефир?

— Я не танцую! — ответил Болеслав.

— Не танцуете?! — удивленно и с насмешливым состраданием воскликнул Александр и тут же обратился к стоявшему рядом молодому человеку: — Огонь или зефир?

— Огонь, — ответил тот, и Александр, с поклоном передав ему пани Карлич, снова стал танцевать с Винцуней.

Итак, она называлась зефиром.

Болеслав грустно задумался. Да, много лет она была и для него ветерком, который освежал его разгоряченное лицо, когда он после целодневного труда приходил в ее скромное жилище, она была тем тихим предрассветным шелестом, который обещает ясное утро, а затем и ясный жаркий полдень, кипящий жизнью и деятельностью.

Где же оно, это сладостное дыхание весны? Теперь оно ласкает другого, и этот другой жмет Винцуне руку и так глубоко заглядывает ей в глаза…

И вновь его сердце сжалось предчувствием, еще отчетливее и больней, хотя причины Болеслав не понимал. Ему лишь казалось, что он видит, ясно видит, как опускается туманная завеса, все ниже, ниже… и между прошлым и будущим разверзается бездна.

Вдруг чья-то рука легла на его плечо и сзади послышался голос:

— Вот он где, пан Топольский! Дорогой, а что же там в газетах-то слышно? Вы их читаете, рассказали бы и мне, грешному, а то я за хозяйством света Божьего не вижу.

Обернувшись, Болеслав увидел румяного и коренастого владельца соседней деревушки, который стоял перед ним, поглаживая обширную лысину.

Заговорили о политике, и Болеслав вместе с соседом покинул зал. Их разговор привлек внимание нескольких серьезных людей, подошли даже две-три пожилые женщины, и вскоре все вместе засели в гостиной и долго беседовали под отдаленные звуки музыки, доносившиеся из танцевального зала.

Когда Болеслав, улучив удобную минуту, оставил собравшееся вокруг него общество и снова занял свой наблюдательный пост в дверях зала, там все еще гремела нескончаемая музыка.

Винцуня стояла посередине зала, в кружке молодых людей, которые с напряженным вниманием следили за каждым ее жестом. Девушка, приподнявшись на цыпочки, поглядела на них с лукавой улыбкой, подняла руку, в которой держала платочек, и, слегка помахав им, бросила. Молодежь с криком кинулась к лоскутку белого батиста, но всех опередил Александр, он проворно схватил платочек, все расступились, и Винцуня протянула ему руку. Он увлек ее за собой снова танцевать, но вскоре они остановились. Не отнимая руки, Винцуня ему что-то сказала. Александр воскликнул:

— Все пары в круг!

Это означало, что мазурка приближается к концу. В мгновение ока образовался большой круг.

— Шен де дам! — громко скомандовал Александр; разумеется, это он был распорядителем танцев.

Пестрые платья сдвинулись в колеблющийся ряд, и С минуту было видно лишь мельканье белых рук, которые тянулись то к одному, то к другому из кавалеров.

— Контр-шен! — снова раздался звонкий голос Александра.

Кто-то ошибся, началась забавная кутерьма, танцоры не знали, куда идти, что делать, кавалеры искали своих дам, дамы — кавалеров. Винцуня громко смеялась, наблюдая всю эту суету; ей самой не пришлось суетиться, Александр нашел ее мгновенно и был при ней, держал ее за руку. Смех девушки прозвучал среди общего смеха и гула, точно звон серебряного колокольчика, и донесся до Болеслава; одновременно он услышал голос Александра, который, лихо пустившись в пляс, кричал другим парам:

— Мазурка!

«Как ей весело, — думал Болеслав, глядя на расходившихся танцоров, выкидывавших самые невозможные коленца. — Почему же я не умею веселиться так же, как она?» И он впервые ощутил, как глубоко отличны его духовный мир и ее, впервые почувствовал себя слишком серьезным для этой девушки, и какой-то невнятный голос шепнул ему: «Ты уже человек, а она — ребенок!» — «Но ребенок любимый, ребенок, с которым издавна связана вся моя жизнь, вся моя будущность!» — мысленно простонал Болеслав и в эту минуту снова услышал голос Александра:

— Променад!

Он поднял голову. Пары, одна за другой, медленно скользили по залу; слышался шорох женских платьев, разговаривали вполголоса. Винцуня шла, опираясь на руку Александра; проходя мимо Болеслава, она задела его краем платья, но не заметила, ее лицо было обращено к юноше, который вел ее, и тихо что-то говорил, и глядел ей в глаза… таким жадным, таким пламенным взором…

— На колени! Каждый кавалер перед своей дамой! — в последний раз скомандовал Александр; все остановились, и мужчины стали опускаться на колени.

Болеслав стоял в дверях и смотрел, как Александр преклоняет колено перед Винцуней; он прильнул к ее руке долгим поцелуем, а в глазах девушки, устремленных на его склоненную голову, вдруг сверкнули две молнии и тут же исчезли, погашенные слезами волнения.

Вся кровь вскипела в Болеславе. Лицо его побагровело, затем страшно побледнело, он сделал такое движение, как будто хотел броситься к Винцуне, но сдержался и, чувствуя, что у него слабеют ноги, прислонился к стене. Тут кто-то слегка толкнул его.

Болеслав оглянулся и увидел лакея, разносившего прохладительные напитки. Он схватил с подноса стакан лимонада, залпом осушил его, повернулся и быстро прошел в почти пустую столовую, где как раз накрывали к ужину. Здесь было тихо, прохладно, и через несколько минут его волнение немного улеглось. Он даже усмехнулся и спросил себя: да что, собственно, случилось? Если уж Винцуня поехала на бал, так не для того же, чтобы смирно сидеть у стены. И что же тут удивительного, если семнадцатилетняя девушка танцует с увлечением и что ей приятно танцевать с самым ловким из присутствующих здесь молодых людей? Болеславу стало стыдно за себя. «Неужели я способен ревновать и мучить подозрениями себя и ее? — подумал он. — Нет, это было бы недостойно моей глубокой и серьезной любви к ней — моей веры в ее привязанность ко мне; это недостойно мыслящего человека!» Размышляя таким образом, он постепенно успокаивался, но чувствовал, что на душе у него нехорошо. Весь этот шум и гам, это бесшабашное веселье были противны его натуре, возвышенной и самоуглубленной. Значит ли это, что он выше всего ценил свой покой и отшельничество, которыми человек отгораживается от мира? О нет! Болеслав любил людей, он глубоко чувствовал свою связь с родной страной и с остальным миром, мог бы, наверное, и он радоваться шумным собраниям — но каким? Быть может, он с радостью и гордостью заседал бы в кругу людей, призванных способствовать общественному благу, и смело возвысил голос в защиту того, что считал правильным и достойным. Быть может, ему не претил бы даже и звон оружия, и стук лошадиных копыт. Но танцы, но слова, пустые, как мыльные пузыри, и легкие, как мотыльки, но весь этот дым влюбленности, тщеславия, кокетства и злословия — это было не для него.

Он с детства любил вслушиваться в тишину полей; торжественный шелест рощи и ветер, свистевший в щелях под стрехой в долгие зимние вечера, всегда говорили ему о чем-то родном и близком; суровый каждодневный труд закалил его сердце, а широта ума и полнота любви, с какой он обнимал прекрасный Божий мир и милый край родной, возвысили его дух и озарили той спокойной мечтательностью, которая так поражала в его взгляде. Всякую радость он переживал глубоко, но таил ее как сокровище на дне моря. В мечтах она возносилась хрустальным дворцом, пылала самоцветными огнями, но не любила выставляться напоказ и заявлять о себе боем литавр.

Нет, нехорошо было Болеславу на адампольском празднике, душно, а в сердце не стихал голос тревожного предчувствия. Напрасно он пытался его заглушить, перед глазами, как заколдованная, стояла Винцуня, со вспыхнувшими внезапно глазами и с опущенной в какой-то истоме рукой, к которой страстно прильнул Александр.

Мазурка кончилась, смолкла музыка, зато стал слышнее раздававшийся по всему дому неравномерный гомон голосов. Болеславу он казался шумом горной речки, которая то мирно журчит средь зеленых берегов, то с грохотом разбивается о скалы. Время от времени в общем гуле слышался пронзительный звук настраиваемого инструмента, словно чей-то стон на веселой свадьбе.