В провинции

Серебристые струйки веером брызгали во все стороны, среди этих подвижных фонтанов мелькала тоненькая фигурка, а шум брызжущей из лейки воды аккомпанировал звукам песенки, которую тихо напевала Винцуня. Впрочем, песня часто перебивалась то радостными восклицаниями при виде только что распустившегося цветка, то просьбами снова наполнить лейку.

Болеслав погружал посудину в бочку и, вытащив, подавал ее Винцуне. Вдруг она сказала:

— Смотрю я, как вы черпаете для меня воду, и мне кажется, будто мы с вами библейские Иаков и Рахиль. Только у нас не колодец, а бочка.

— И вы не пасете овец, — с улыбкой добавил Болеслав.

Винцуня рассмеялась громко, задорно.

— Вам спасибо, а то бы и пасла! — крикнула она со смехом и побежала к другой клумбе.

Болеслав стоял, прислонившись к сиреневому кусту, и следил глазами за тоненькой девичьей фигуркой; казалось, он не в силах от нее оторваться.

Винцуня напевала, а он молчал, переполненный чувством, от которого у него пересекалось дыхание в груди; наконец он глубоко вздохнул и тихо, чуть слышно, прошептал:

— Моя!

В одном этом коротеньком слове выразилась вся его мужская гордость, вся радость и безграничная любовь.

Вдруг Винцуня, как видно утомившись, бросила лейку, опустила руки и, став посреди дорожки, крикнула ему:

— Почему вы ничего не делаете, пан Болеслав? Я тут работаю, а вы только стоите себе да поглядываете. Еще две клумбы надо полить. Вон там под кустом другая лейка, возьмите ее и помогайте!

Несколько секунд Болеслав стоял неподвижно. Затем, вместо того чтобы взяться за лейку, он быстро подошел к Винцуне, схватил ее руки и осыпал их поцелуями.

— Винцуня, моя дорогая, любимая моя, — говорил он тихонько, глядя ей в глаза.

Винцуня опустила голову и не отвечала, а он все крепче сжимал ее руки и шептал, почти неслышно, бессвязно нежные, ласковые слова.

Сумерки все сгущались, несколько крупных звезд выступало на темном небосводе, над липовой аллеей всходила яркая круглая луна.

— Пан Болеслав, — прошептала наконец Винцуня, — вы так добры ко мне, я этого не стою!

И еще ниже склонила голову, а по ее лицу пронеслось облачко грусти, так не вязавшейся с ее обычной веселостью.

— Ты мне дороже всего на свете, — тихо отвечал Болеслав, — ты моя звездочка ясная, моя голубка, мой цветочек душистый, радость глаз моих! Ты будешь счастьем и украшением всей жизни! Ты ведь меня любишь, моя единственная? Винцуня, скажи, ты любишь меня?

Она молчала, упорно не поднимая глаз.

— Винцуня, скажи, что ты меня любишь! — говорил Болеслав все более страстно, все более требовательно. — Я знаю, что это так, о да, знаю! Иначе как мог бы я жить? Но я хочу это услышать от тебя самой. Почему ты никогда мне этого не говоришь? Что тебя удерживает? Девичья стыдливость? Робость? О, не стыдись, не бойся, я уже теперь твой муж перед Богом и в сердце своем, а слышат нас только твои цветы, и они не повторят того, что ты скажешь, никому-никому, ведь ты их родная сестричка! Винцуня! Ты любишь меня?

Родная зашелестели листья сиреневого куста, и капля вечерней росы с легким стуком упала в траву. Девушка молчала. Глаза ее были прикованы к земле, губы сомкнуты, ни разу не заставил их приоткрыться вздох волнения, даже дыхание не участилось, хотя ее руки покоились в горячих руках нареченного, а взгляд его и слова могли бы, казалось, прожечь камень.

В саду послышались шаги — пани Неменская со своим гостем шли по аллее к крыльцу. Болеслав ничего не слышал, но Винцуня мигом вырвалась из его рук, отскочила в сторону и в три прыжка была уже у крыльца.

— Кончили вы свои труды? — спросил, подходя к ней пан Анджей.

— Не совсем, — ответила девушка, — и сегодня уже не кончу. А виноват пан Болеслав, потому что не хотел мне помогать и ничего не делал, — шутливо прибавила она.

Пан Анджей посмотрел на Болеслава, который присоединился к обществу, и сказал с улыбкой:

— Я полагаю, что пан Болеслав трудился самым приятным для себя образом.

— Как это? — удивилась Винцуня.

— Он глядел на вас.

Пан Анджей мог себе позволить эту небольшую вольность, так как не только Болеслав, но и Неменская посвятила его в отношения между молодыми людьми.

— Учил пан Топольский мою Винцуню, учил, — рассказывала она ему в беседке, — пока не влюбился. В прошлом году он попросил ее руки. Человек порядочный, разумный, с достатком, к тому же наш благодетель — не было причины отказывать ему. Я к Винцуне: что она об этом думает? А она хохочет, — ребенок еще, — и говорит: ладно! Я спрашиваю: «Но ты любишь его?» — «Сама, тетенька, не знаю, — отвечает, — кажется мне, что люблю. Пан Болеслав такой добрый и столько для нас сделал». Ну и обручились. Только Винцуня просила, чтобы свадьба была не раньше, чем через два года, а он, добрая душа, на все соглашался; так он ее полюбил, что, кажется, попроси она — на край света пошел бы искать для нее какое-нибудь поющее дерево или говорящую птицу. Год уже прошел, еще год подождем, а там, сударь, и свадьбу сыграем. Передам Винцуню мужу из рук в руки, а сама тут же уеду в Ковенскую губернию, там у меня, сударь, есть еще одна племянница, которую я люблю, как родную дочь…

И еще долго Неменская рассказывала своему гостю о своей племяннице и о разных других вещах, пока наконец темнота и вечерняя прохлада не заставили их покинуть беседку.

Посидев еще часок, пан Анджей с Болеславом ушли. Неменская, донельзя возбужденная визитом почетного гостя, никак не могла успокоиться, все расхаживала по комнате и на все лады расхваливала своего нового знакомого. Винцуня сидела на диване, ее руки со сплетенными пальцами лежали на коленях, глаза рассеянно блуждали, казалось, что слова тетки доходят до ее сознания. Она была задумчива и грустна.

— Что это ты, кисанька, приуныла, сидишь, ничего не говоришь? — спросила Неменская, останавливаясь перед племянницей и приглядываясь к ней сквозь очки.

Винцуня, словно очнувшись, подняла на тетку затуманенные глаза.

— Да так, тетенька, просто задумалась, сама не знаю о чем… Сегодня пятница, — прибавила она, помолчав, — послезавтра поедем в костел, да?

— Поедем, кисанька, поедем. Скажи, а что это ты в последнее время все напоминаешь мне о костеле? Раньше этого не было. Хочешь за кого-нибудь помолиться?

Винцуня вспыхнула до корней волос. По лицу ее было видно, что она испугалась, а еще больше устыдилась чего-то.

— Тетя, милая! — воскликнула она взволнованным голосом. — А что же тут удивительного, если я люблю бывать в костеле!

— Что ты, душенька, ничуть я не удивляюсь, наоборот, хвалю тебя за это, кто с Богом, с тем и Бог. Просто я подумала, не хочешь ли ты прочитать в костеле поминальную молитву.

— Да нет, тетенька, — отвечала Винцуня с какой-то необычной тоской в голосе, вставая и подходя к окну.

Разговор происходил в спальне. На подоконнике, оставленный, как видно, во время утренней молитвы, лежал открытый молитвенник. Винцуня долго на него глядела. Неменская возобновила свое хождение по комнате и свой восторженный монолог в честь пана Анджея. Только и слышно было: «Милейший человек, достойнейший человек» и т. д.

— Тетенька, — вдруг промолвила Винцуня, отрывая глаза от книги, — а родственник пана Анджея Орлицкого тоже очень милый, правда?

— О ком ты, кисанька?

— А о пане Александре Снопинском.

— Верно, верно, видно, вся семья у них такая.

— Помните, тетенька, как учтиво пан Александр подал мне молитвенник, когда я уронила его у костела?

— Да, да, он прекрасно воспитан.

— Он очень красивый, правда, тетенька? — тихонько сказала Винцуня, помолчав.

— Кто, душа моя? Пан Орлицкий?

— Нет, тетя, пан Орлицкий… он очень милый и умный, но я говорю о пане Александре.

— Вот это, детонька, верно, очень красивый молодой человек и с такими прекрасными манерами!

Последние слова Неменская проговорила уже в дверях, так как ее вызвал кто-то из прислуги. Винцуня осталась одна.