В объятьях богини раздора

Иван сходил к толпе. Когда он вернулся, лицо его блестело, по майке расплывались влажные пятна.

– Он был местной достопримечательностью, – сказал Иван, – мало того что карлик, так ещё блаженный. Жил в кочегарке, работал кочегаром. Безобидный дурачок. Его любили.

– Какой ужас, – тусклым голосом отозвалась Наталья. – Он что, хотел покончить с собой?

– Нет, вряд ли, – ответил Иван, – скорее, он сам не знал, чего хотел…

И вот так они сидели, хотя можно было уйти. Зачем они сидели? Ведь, строго говоря, они не были свидетелями, а в толпе имелись те, кто видел, как случилось происшествие. Наталья и сама не знала, зачем сидит, чего или кого ждёт. В тот первый миг, когда ей показалось, что сбит ребёнок, её охватило пронзительное, давно и надёжно упрятанное в глубинах памяти чувство личной трагедии, и теперь у неё не было сил, чтобы покинуть это место… Иван присел рядом.

А Крис тем временем смотрела на них через тонированное стекло.

Примчались машины «Скорой помощи» и дорожной полиции. Территорию оцепили, людей отогнали на обочины. Начались замеры, замелькали фотовспышки. Мужчина в форме закричал в рупор, чтобы свидетели происшествия остались, остальные разошлись и не мешали работать. Но никто не ушёл. Люди тянули шеи, чтобы рассмотреть, как на деле выглядит работа следователей ДТП. В воздухе висело возбуждение.

Кто-то подошёл к ним. Иван показал свое удостоверение заведующего кафедрой, которое всегда носил с собой. Их имена и адрес записали. Ивана пригласили прийти в такой-то день по такому-то адресу для дачи показаний; Наталью почему-то не пригласили. И опять никто из них – ни Иван, ни Наталья – не удивился просьбе, не отказался, не объяснил, что они-то как раз и не видели происшествия, а только лишь его последствия.

Иван вызвал такси.

Сидя на заднем сиденье, Наталья произнесла слова, которым суждено было стать пророческими:

– Я никогда этого не забуду…

К обеду они добрались домой, где всё было таким же, как они оставили, – небольшой беспорядок в прихожей, две чашки и две тарелки с вилками в мойке, косо поставленный чайник на плите. Будничная обстановка после пережитого показалась им странной.

Иван достал из пакета бутылку с вином, одну из двух, что они брали с собой на пикник. Разлил вино по бокалам, и они сели друг против друга.

Наталья поднесла вино к губам, но тут же поставила бокал. Всё было не так. Напряжение не отпускало, в горле стоял ком, и дрожали руки. Она подняла глаза и увидела, что Ивану тоже не по себе. Он поставил бокал, поднялся и потянул её из кухни. Она мгновенно поняла – в спальню.

Она закрыла глаза и, подчиняясь его движениям, вспоминала картинки из виденных когда-то эротических фильмов, но от этого становилось только хуже. Было страшно; она думала о том, как непредсказуема и хрупка жизнь, хотелось плакать и чтобы её пожалели. «О боже, сейчас он заметит, – думала она. – Боже, прости меня, сделай, чтобы он не заметил!» Так она молилась, а ей было холодно и хотелось в ванную.

Когда после всего они раскинулись по разным сторонам кровати, выравнивая дыхание, оставив посредине только руки, ладонь к ладони (рука к руке после – это был ритуал), Иван повернул к ней лицо:

– Люблю тебя.

Она заметила, что глаза у него влажные, и ей стало стыдно за своё притворство. Наталья подумала: пока человек способен любить – и физически любить, – человек молод, человек жив. Она угадала: Иван таким образом утверждал пошатнувшуюся веру в жизнь. И не его вина, что её способ восстановления душевного равновесия был не страстью, а теплом и близостью. Нет, не его вина, в этом нет ничьей вины, что родные люди не всегда совпадают…

– Люблю тебя, – повторил Иван.

– И я люблю тебя, – отозвалась Наталья.

Она ушла в ванную. Было слышно, как Иван включил в кухне воду и стал плескаться. Наталья усмехнулась. Любовь Ивана к порядку принимала подчас гротескные формы. Когда-то он вычитал, что если мужчина спит с одной и той же женщиной, то его член привыкает к среде её влагалища и становится со временем менее чувствительным. Хочешь сохранить чувствительность – быстрее смывай с достоинства следы пребывания в женском теле. Поэтому Иван не лежал с ней после секса. Он вскакивал и мчался в ванную и только потом возвращался для продолжения любовных игр. Вот и сейчас. Он уступил ей душ, но не смог подождать, когда ванная освободится, – обмылся в кухонной раковине. Наталья много раз объясняла, что для женщины самое важное – не половой акт, а то, что до и после, и после даже важнее, чем до. Всё, кроме после, с Иваном было приятным; после из-за его кошачьей чистоплотности – отвратительным.

Вымывшись, Иван разложил припасы, приготовленные для пикника. Наталья надела свежий халат, разлила по чашкам чай. Заваренный утром травяной чай набрал душистость, но, вдыхая его аромат, Наталья снова и снова вспоминала струйку крови, как она текла, огибая неровности асфальта, превращаясь из алой в грязно-красную, усталую и неживую. Будто тот человек не умер от удара, а вытекал кровью и умирал уже на асфальте, по каплям, по частям.

Молчание становилось невыносимым, и они заговорили. Иван рассказал, как услышал крик и обернулся, увидев, что Наталья бросилась туда. В первую минуту он только удивился, когда она упала на колени перед кем-то – из-за неё он не успел разглядеть, кто там был. А потом он увидел (будто показывали крупным планом) её руки – длинные, гибкие, обнажённые – и все в крови, в грязи, в какой-то, как ему показалось, слизи. И его стало рвать. Даже сейчас ему было стыдно за то, что он мучился приступом рвоты, вместо того чтобы бежать к ней. Он испытал потрясение от вида Натальи в такой обстановке.

– Это оттого, что ты для меня неземная, – смущённо сказал Иван.

Он опустился на колени и стал целовать её ладони. Она смотрела в его глаза, такие преданные, обожающие и виноватые, и думала о том, как правдиво и надёжно устроен Иван, он весь перед ней – и в силе, и в слабости. Ивану нечего скрывать, а у неё, в отличие от него, в шкафу лежит крепкий, прекрасно сохранившийся скелет. Наталья вздрогнула и, отгоняя незваных гостей, поспешно произнесла:

– Но как же страшно было, что он – маленький!

Иван поднялся с колен и подал ей бокал с вином.

Он рассказал, что узнал о Толике Евсеенко. Его, взрослого мужчину, так звали все, даже дети; Толик – потому что он был как ребёнок. Его любили, помогали, молодые перед поездкой в ЗАГС заходили в кочегарку, чтобы занести Толику угощение и получить от него не всегда связное напутствие, жители приносили ему продукты, одежду выросших детей. Была ли у него семья? Нет, ни детей, ни жены, ни родителей, и никто не мог вспомнить, откуда он вообще появился в микрорайоне. Иван говорил, что слышал разговор жителей. Им казалось, что Толик жил здесь всегда.

– Что теперь будет с водителем? – спросила Наталья.

– Разберутся, – уверенно ответил Иван. – Свидетелей много, никто не будет наказывать невиновного…

Вспомнили машины полиции и «Скорой», похвалили слаженную работу специалистов. Разговор перескакивал с одного на другое, обрастая деталями, окрашиваясь в новые тона. Теперь они говорили громко, перебивая друг друга, словно надеясь, что остатки напряжения вырвутся, как пар из кастрюли, – через речь. Им обоим уже было неловко перед всеми этими людьми – сбитым Толиком, водителем, экспертами и следователями, которые сейчас, наверное, занимаются происшествием, – за то, что они, придя домой, первым делом завалились в кровать. Ивану было неловко больше, чем Наталье: мало того что его вырвало в самый острый момент, так он ещё не смог отдать должное трагизму случая дома. Вместо того чтобы прочувствовать трагизм, он потащил жену в койку. Он хотел быть уверенным, что с ней ничего не случилось, что она – та же Наталья, которую он знал и любил столько лет, и не нашёл другого способа убедиться в этом… Теперь он жалел о своей поспешности.