Забулдыжная жизнь

Гофман вырос в семье лавочника. С юных лет, с тех самых пор, как его стали заставлять подавать оберточную бумагу или бечевку для перевязи, он испытывал отвращение к торговле. Яша всячески противился родительским планам и не желал продолжать отцовское дело. Ему было совестно за отца. Глава семьи при появлении покупателя менялся на глазах, превращался из хозяина в слугу: заискивающе смотрел на посетителя, с улыбкой предлагал товар и готов был целовать руки ради того, чтобы у него что-то купили. При этом он покрикивал на мать, заставлял ее принести то одну коробку, то другую. Покупатель без всякого интереса рассматривал предложенные вещи. В лучшем случае, покупал какую-нибудь безделушку, за что отец кланялся. В худшем – уходил, не попрощавшись, унижая тем самым отца еще сильнее.

«Стоит ли жить для того, чтобы прислуживать? – думал юный Гофман, убирая непроданный товар на полки. – Все люди – братья и должны быть равны!» Бунтарские мысли о переустройстве мира кровавым туманом оккупировали его кудрявую голову. Яша много читал всякой всячины и пришел к заключению, что пора бы восстановить справедливость.

– Яша, без революции мир проживет тысячу лет и ничего не потеряет! Но он и дня не протянет без куска душистого мыла, пудры или одеколона. Мир нуждается в комфорте, а не в смертельных кульбитах политики. Не дай ему погибнуть, мой мальчик!

Сын лавочника не внял советам отца, вернее, плюнул на них и стал посещать тайные кружки, где набирался опыта по ведению подпольной борьбы. Его неоднократно заметала жандармерия, но папаша выкупал отпрыска, надеясь, что тот одумается. Возможно, Гофман и угомонился бы, но грянула одна революция, потом – другая, а следом – гражданская война.

Огненный вихрь смутного времени смел с Яшиной головы черные кудри и зажег в глазах адский пламень, отчего они стали красными, как знамя революции. Воевать на передовой Гофман считал уделом пушечного мяса, себя он видел в совершенно другой роли. Ему довелось немного побыть в шкуре комиссара, поучаствовать в операциях по ликвидации небольших белогвардейский отрядов, но это было не то, чего он хотел. Будто читая его мысли, в задыхающейся от братоубийственной войны стране новая власть образовала Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем. В ней Гофман и разглядел свое призвание.

«Победа над врагом не требует особых церемоний!» – полагал он и выносил однообразные приговоры. Пойман за спекуляцию, бандитизм или пособничество – добро пожаловать к стенке! Ничего страшного Гофман в этом не видел: сложившаяся обстановка диктовала железные правила игры. Он очень быстро освоился в мутной воде и проявил незаурядное стремление к уничтожению преступного элемента. Ему доверили небольшое отделение ЧК на окраине города. Вместе с Гофманом революционную справедливость восстанавливал латыш Бурбулис, отличавшийся завидным хладнокровием. Если Гофман изредка позволял себе либеральничать, то Бурбулис недовольно покачивал белобрысой головой и брал инициативу в свои руки.

День начался обыкновенно: в полутемный, холодный кабинет Бурбулис втолкнул худощавую женщину. Перепуганная насмерть, она комкано объясняла нелепость своего положения.

– Наган я нашла в кустах у дороги. Решила его на хлеб обменять. – Баба упала на колени, по-собачьи подползла к Гофману.

Она уткнулась лбом в заплеванный пол и стала голосить, давя на жалость. Гофман брезгливо посмотрел на нее, подошел к окну. За треснутым стеклом ржавела осень. Хотелось горячего крепкого чаю, тишины и одиночества. Вернувшись на место, Гофман заполнил протокол задержания.

– Закрой ее в камеру. Пусть посидит до утра, подумает.

Бурбулис схватил женщину за шкирку и поволок к выходу. Она изо всех сил упиралась, умоляла отпустить. Вскоре латыш вернулся и вытащил из кармана экспроприированный у женщины платок. Осмотрев его, разорвал на две части. Опустился на стул и стянул сапоги. Резкий запах пота заставил Гофмана поморщиться. Латыш неторопливо намотал обновки, обулся. Широко улыбаясь, он потопал ногами – проверил – хорошо ли сидят сапоги. Затем поднял с пола вонючие портянки и бросил их в бадью для мусора.

Со двора послышалось рычание «Магируса», прикрепленного к отделу. Хлопнула дверь. На полусогнутых ногах в кабинет влетел мужик с перекошенным лицом. Его подбородок, заросший рыжей щетиной, лихорадочно трясся. Не зная, кто здесь главный, арестованный испуганно перекидывал взгляд с Бурбулиса на Гофмана. Следом, громко смеясь, в кабинет ввалились два матросика, присланные на подмогу. Залихватски сбитые на затылок бескозырки, распахнутые бушлаты, из-под которых выглядывали «полосатые души», придавали хозяевам Балтики вид отпетых головорезов.

– Побрякушками торговал, ханурик! – отрапортовал один  из морячков и положил перед Гофманом газетный сверток.

Тот бережно развернул его, взял перстень с зеленым камнем, поднес к сливоподобному, крючковатому носу.

– Стоящая цацка! – восхитился Яков Львович и осмотрел остальные драгоценности.

Он спросил фамилию, имя, отчество задержанного. Где и с кем живет? Словно не слыша вопросов, мужик канючил:

– Помилуйте, ради Христа! Никого я не грабил!

– Откуда ж золотишко? Небось, нашел?

– Нашел, начальник! Нашел!

Мужик стал креститься, наивно полагая, что Господь поможет.

– Верю, верю. Сегодня день удачный: все что-нибудь находят. Одна – наган в кустах, другой – золото на дороге. – Гофман спрятал изъятое в облупившийся сейф, повернулся к Бурбулису.

– Проводи товарища.

Латыш развернул мужичка, подтолкнул к дверям.

– Ну, пойдем! – пропел он с акцентом.

Яков Львович дождался, когда они покинут кабинет, исподлобья глянул на матросню.

– Марафетом не богаты? Что-то силы на исходе.

Нептун с обветренным лицом протянул серебряную пудреницу.

– Бери все. У нас еще есть.

Голову ломило. Гофман прошелся по комнате, достал из буфета графин: «Взбодриться, что ли?» Он смешал спирт с марафетом и выпил. Выдохнул, сомкнул веки. Накопленная за день усталость незаметно сдала позиции. Боль в затылке исчезла. Память воскресила бабу, пойманную с наганом. Гофман где-то видел ее, но где, вспомнить не мог.

Бессонные ночи, изматывающие рейды по притонам, допросы и мордобой совершенно выхолостили память, превратили все лица задержанных в однообразное месиво. Не разуваясь, Гофман лег на диван, прикрыл глаза рукой. «Боже, день за днем одно и то же – слезы и кровь. Жернова дьявольской машины крутятся безостановочно, не оставляя шансов на нормальную жизнь. Жестокость, возведенная в ранг повседневного быта, порождает безразличие к чужим судьбам, а порой – и к своей собственной. Кто я? Звено бесконечной цепочки зла или ненароком прицепившаяся к нему соринка? Но как обуздать преступность, не прибегая к насилию? Только страх берет за горло и заставляет соблюдать закон. Если человек уверен, что все сойдет с рук, он пустится во все тяжкие. Так было, есть и будет. Никакие пряники не заменят кнут!» – Яков Львович поднялся, плеснул в стакан адский коктейль.

Под небом зарождалось утро. Гофман только вздремнул, как в дверь постучали. На пороге стоял Бурбулис. Привычно скалясь, он пожал протянутую Яковом Львовичем вялую руку.

– Пойдем в отдел, – заговорщицки сказал латыш и подмигнул. – Ты главный, ты и решай, что делать.

Свежий от дождя воздух слегка взбодрил, но голова оставалась тяжелой. Каждый шаг отдавался в ней тупой болью.

– Матросики давеча вызвались подежурить… – Бурбулис хотел продолжить, но Гофман перебил его:

– Разберемся.

Гофман спустился в разбитый на тесные камеры подвал и при свете лампы рассмотрел истерзанное тело задержанной накануне женщины. Она лежала, широко раздвинув ноги, покрытые многочисленными синяками. Отверстие от пули кокардой украшало лоб бабы. В углу сидел рыжебородый мужик. Если бы не запекшаяся в его волосах кровь, то, казалось бы, что это законченный пропойца уронил на грудь буйную голову.