Страница 59 из 70
Пока Семен расставлял жестянки на полках, Гурин ходил взад и вперед по блиндажу медленными шагами, опустив голову и заложив руки за гарусный пояс своего халата справа и слева на бедрах.
В блиндаже был полумрак: свечку, чтобы было виднее, Семен поставил около себя на полу и совсем заслонил ее от Гурина.
Ни один звук не долетал сюда извне.
Только шлепали по каменному полу туфли Гурина; шлеп, шлеп — с равными промежутками.
Вдруг Гурин остановился.
— Семен!
Семен в то время стоял на полу, на коленях, разбирая консервы, отбирая в руку одни, отодвигая другие.
— А? — сказал он, поднимая голову и глядя вверх через плечо. Он отслонился при этом немного в сторону. Из-за груды жестянок сверкнуло пламя свечи. Расплывчатая тень сзади Гурина, падавшая от него на сырую от покрывавшего ее цемента стену блиндажа, вырисовалась теперь резко и отчетливо. Стена слабо заискрилась, и фигура Гурина тоже определеннее выступала из мрака…
Он стоял неподвижно за спиной Семена. Неподвижно чернела его тень на серой стене… И он казался таким маленьким перед этой громадной до самого потолка остановившейся за ним тенью.
Эта тень словно дожидалась Гурина, чтобы, когда он повернется и опять пойдет по блиндажу, двинуться за ним вдоль стены бесшумно и тихо.
— Так ты, значить, теперь когда идешь?
— После завтра…
— После завтра?
— Да.
— А ты не говорил никому, что у меня делаешь?
— Кому-же говорить…
— Никому?
Гурин качнулся слегка вперед, дернул было руку из-за пояса, но сейчас же оставил руку и совсем низко нагнулся к Семену.
— А! — произнес он у него над ухом тихо, почти шопотом, двинув при этом головой в его сторону. Говоря, он широко открыл рот и когда сказал, рот у него остался открытым.
— Никому, — сказал Семен… — Для чего говорить.
Рот у Гурина сомкнулся. Верхняя губа легла на нижнюю; губы подобрались и потом выпятились. Он пожевал челюстями и выпрямился.
— То-то, смотри!
— Знаю сам.
Гурин опять нагнулся.
— Что знаешь?
— Мало ли какие есть люди.
Семен, не вставая с колен потянулся за коробкой, раньше им отложенной в сторону, и вздохнул:
— Охо-хо…
Гурин дал ему поставить коробку на полку и все тем же потухшим голосом, все также раскрывая рот, как будто хотел крикнуть, громко спросил:
— Какие люди?
— Жулье.
Семен потянулся за другой коробкой.
Стоя склонившись над Семеном, Гурин закивал головой и зашептал:
— Да-да-да…
Потом более громко спросил:
— Так никому?
— Сказал же вам.
— Побожись.
— Ей Богу ж, Иван Петрович.
— Ну, хорошо… Верю, верю.
Черная тень сзади Гурина колыхнулась.
Гурин опять заходил по комнате.
Минуту спустя, он опять остановился на прежнем месте. — Ведь я чего боюсь…
Семен повернул к нему лицо.
— Ась?
— Воров, — сказал Гурин. — Обокрадут, что же тогда: помирать? Ведь я тут на все время остаюсь.
— Торговать будете?
Подумав немного, Гурин произнес несколько удивленно: —Чего?…
— Я говорю, торговать будете?
Гурин отрицательно качнул головой.
— Нет.
Семен опять повернул к нему лицо.
— Чего же так?
Гурин уставился ему прямо в глаза, вытянув шею.
— Нечем, брат.
И он пожал плечами, расставив локти.
— Нечем… А остаюсь… Ты думаешь, почему я остаюсь? Он вздернул брови и наморщил лоб.
Все также пристально глядел он в глаза Семену.
— Почему? — сказал Семен.
Он видел, что Гурин ждет от него именно этого вопроса. Он словно просил у него взглядом этого вопроса.
Гурин вынул руку из-за пояса и сделал рукою неопределенный жест.
— Нет, брат, ничего.
Немного он заикался. Глаза у него искрились. И вдруг Семен заметил маленькую-маленькую слезинку в уголке одного глаза. Слеза у него выступила, как иногда выступают слезы на морозе. Это Семен понял сразу. Во всяком случае Гурин не плакал. Он даже осклабился, растянув губы в какую-то странную трепетную улыбку.
— Все, брат, распустил… Говорят, у меня денег много. Какие деньги! Одному сто, другому триста. Все просят… Теперь вот для того и остаюсь: собрать надо… Да…
Он умолк опять на секунду, словно соображая что-то. Потом заговорил:
— И как получу, так сейчас и в банк, так и в банк — от соблазна.
III
Гурин только что убил Семена.
Он выстрелил в него из револьвера в то время, как Семен собирался стрелять в него.
Но Семен умел плохо владеть оружием… Он так долго тянул за спуск своего дрянного дешевого бульдога, что Гурин успел пустить в него одну за другой две пули.
Одна пуля попала прямо в руку, другая под сердце.
Семен не уехал из города, как говорил…
На четвертый месяц осады Гурин застал его у себя в блиндаже. Потайной шкап был открыть, на полу валялись жестянки с консервами…
Когда Гурин кинулся с револьвером на Семена, Семен тоже выхватил револьвер…
Тогда Гурин убил его.
Но прежде, чем выстрелить, он крикнул:
— Злодей! Вор! Что ты делаешь?..
— Сам злодей! — закричал Семен.
Гурин никогда не слыхал у него такого голоса. Он кричал, как исступленный. Он еще хотел что-то крикнуть и не мог, только закусил губу. Потом он засопел часто и быстро, широко раздувая ноздри.
— Злодей! — повторил он и заскрипел зубами.
Он прямо в упор смотрел на Гурина и вдруг щелкнул зубами, как волк, и опять раздул ноздри…
Гурину казалось, что он хочет кинуться на него и перегрызть ему горло. Дикой злобой горели его глаза. Дышал он тяжело и весь вздрагивал, точно буря, бушевавшая у него в груди и высоко поднимавшая грудь, сотрясала его всего… И у него не хватило сил совладать с нею.
Опять он попытался говорить и словно поперхнулся словом, словно у него вдруг захватило дух.
Губы растянулись, обнажив белые зубы… Опять скрипнули зубы.
— Злодей, сам злодей!..
Казалось, самое это слово «злодей», с которым он обратился к Гурину, было для него ненавистно, и он хотел растереть его зубами.
— Консервы, — заговорил он, наконец, — вино… На целый полк хватить. Там люди мрут… ранены… Все из последнего…
Семен выхватил револьвер.
Гурин нажал на спуск… раз, другой.
Он почти не слышал выстрелов… Выстрелы, казалось, хлопнули где-то внутри него неясно и глухо.
Перед глазами у него был никелированный ствол Семенова револьвера, и сейчас он видел только этот ствол. Он словно оглох в эти минуты.
Семен упал.
Он подошел к нему и нагнулся…
Семен хрипел и что-то бормотал между хрипеньем.
Потом он перестал бормотать и хрипеть…
Он умер.
С величайшим усилием Гурин вытащил его тело из блиндажа в подвал, вернулся опять в блиндаж и запер дверь на ключ.
Теперь он был один в блиндаже.
Он взобрался на кровать с ногами и сел, прислонившись спиной к стене.
Он не помнил, сколько времени он просидел там.
Он помнил только, как что-то зашевелилось вдруг у него в душе… Будто проснулось что-то и медленно приподняло веки.
И он сам вздрогнул и широко открыл глаза…
Необыкновенно ясно, будто Семен не умер, а был тут где-то, он услышал его хрипенье и то, что бормотал он среди хрипенья, лежа в луже крови.
— Разве я для себя… Я не за деньгами… В госпитале нужно вина…
А, так он, вон какой Семен!..
Он чувствовал, как под кожу у него забрался холод и как стучат зубы…
Вон он какой!.. А разве его узнаешь.
Он сидел, опустив голову, и боялся поднят ее. Он чувствовал, что Семен здесь, и он сейчас же увидит его, как только поднимет голову.
Но он сознавал вместе с тем, что не может не поднят головы.
Семен здесь, и все равно, сколько бы он ни противился, заставить его взглянуть на себя…
И вдруг он закрыл глаза ладонями, вскочил с кровати, согнулся, будто его хотели ударить, отнял потом от глаз одну руку и, вытянув ее вперед, побежал, путаясь в халате, через блиндаж к выходу в тоннеле.