Страница 43 из 70
Дышал он теперь тяжело, сквозь губы, и при дыхании у него немного отдувались углы губ, и дыхание выходило со свистом, как из лопнувшего меха.
— Пе-рва-я!..
Он вздрогнул и задержал дыхание. Веки мигнули, и потом глаза снова широко открылись, и белки глаз, словно это был не живой человек, а восковая фигура, перекатились в сторону, в то время как тело оставалось неподвижным.
Зрачки были теперь почти в самых уголках глаз и опять, казалось, застыли.
Он вспомнил, как в тот момент, когда он покатился вниз по откосу на соседний холм с грохотом въехала артиллерия.
Ему даже бросилась тогда в глаза высокая фигура фейерверкера на передней лошади. Снизу он не видел пушек и остальной прислуги. Даже лошади фейерверкера он не видел. Он видел только самого фейерверкера, — его широкий большой: лоб, шапку, сдвинутую на затылок, круглое красное лицо с рыжими усами.
Он помнил еще, что в руке фейерверкера была плеть, и он держал ее, занеся высоко над головой, подавшись всем корпусом вперед и держа повод в руке, зажатой в кулак, почти над самым подбородком.
Того, как фейерверкер хлестнул лошадь, он не видел: в это время он перекувыркнулся через голову.
Теперь пушки, стало-быть, были уже на позиции.
Оглушительный выстрел раздался у него над головою.
Плавно, расплываясь все шире, захватывая все большее пространство, сталь оседать дым книзу.
— Вторая!..
И раньше, когда он лежал неподвижно над откосом, не прекращался беглый ружейный огонь с нашей стороны из кустарников, но он только сейчас, только после этой пушечной пальбы расслышал опять ружейные трещащие выстрелы.
Но слух уж не воспринимал их полностью. Казалось, наверху, где залегли стрелки, разложили гигантский костер, и это, именно, не ружейные выстрелы доносятся оттуда, а трещат дрова, как трещат дрова в печи, когда из печи с громким треском выскакивают угли, — трещат и разгораются, все больше охватывая пожаром весь холм.
— Первая!
У него мелькнула мысль: «Нужно перевязать рану».
Но для этого нужно было сесть.
Потихоньку стал он вытягивать больную ногу, подгибая в то же время здоровую.
Потом оперся рукою о землю и сел.
На минуту он прикрыл глаза.
Он чувствовал, что на дальнейшее у него уже нет сил.
Все силы ушли на то, чтобы принять сидячее положение.
И он сидел, вобрав голову в плечи, открыв рот, опустив и закрыв глаза…
Бессильно, как плети, повисли вдоль тела его руки.
«Нужно перевязать», опять мелькнула мысль.
Он зашевелился…
И сейчас же он почувствовал, что пальцы на одной руке у него слиплись от крови.
Он остановил глаза на ноге, где была рана. Почти до самой коленки расплылось по штанам бурое мокрое пятно.
И он вспомнил, как, когда он вытягивал больную ногу, и штаны тоже оттянулись под коленкой, в нем осталось после того ощущение, будто под коленкой мокро.
— Значит, навылет…
II
Перевязав кое-как рану, которая оказалась, действительно, сквозной, он потерял сознание от потери крови, от возни с бинтом, принесённым им еще из Харбина и находившимся у него постоянно в кармане.
Сколько времени пробыл он в таком бессознательном состоянии, он не помнил.
Он очнулся, чувствуя на своем виске что-то горячее, — словно он лежал около затопленной печки.
Он открыл глаза и сейчас же опять закрыл их: прямо в лицо ему светило солнце.
Он заметил, что лежит несколько в стороне от того места, где делал себе перевязку… Как он попал сюда, он тоже: не помнил. Вероятно, переполз как-нибудь, уже теряя сознание.
По-прежнему он испытывал слабость и боль во всем теле. К этому примешивалась еще жажда. Во рту было сухо, и само дыхание казалось горячим.
Голова горела…
Он повел глазами, медленно вращая белками с красноватыми жилками, в одну сторону, потом в другую, потом запрокинул голову.
Веки тихо наползли на глаза, Рот оставался полуоткрытым.
Он слабо, втянув в рот, прижал нижнюю губу зубами, и сейчас же губа, словно сама собой, высвободилась из-под зубов и отвисла.
— Воды…
Но он сам не услышал своего голоса… И он знал, что, если бы он имел возможность запросить громко, во весь голос, его все равно никто не услышал бы.
Но он опять повторил, почти беззвучно шевеля губами:
— Воды…
Облизнул горячие губы кончиком языка и прошептал еще тише:
— Хоть бы каплю…
Глаза совсем закрылись. Грудь задышала слабо, тихо. Еще больше запрокинулась голова…
Снова тихо зашевелились запекшиеся губы… Блеснули кончики белых зубов…
— Хоть бы росинку… Сестрица!..
Ему показалось в это мгновенье, что он на перевязочном пункте. Там много воды. Целые баки…
И он уж видел эти баки… И казалось ему — уже он слышит шум шагов… Вот-вот холодный краешек стакана коснется воспаленных губ…
Или, может-быть, воды принесут в корце?
Начался бред.
Но бред был мгновенный. Мысль о воде, мелькнувшая в мозгу, облеклась в формы и образы, но эти образы исчезли так же мгновенно, как мгновенно родились — вместе с другой мыслью:
«Скатился под откос… Один… никто не видит».
Он открыл глаза.
— Третья!
«А! пушки еще тут… Что же тот фейерверкер?»
И опять мысли о воде.
Земляк, хотя бы ты… Небось, есть у батарейного.
— Четвертая!
Как же это он не расслышал третью? Он вспомнил про дым после выстрела. Дым, как и в тот раз, клубился над оврагом.
Только теперь он был гуще, как туман.
Как же это он пропустил выстрел?..
А вот теперь слышит… Ого, как громыхнуло!..
Господи, хоть скорей бы кончилось…
Он приподнялся на локте, нагнул ветку чтобы не мешала видеть, что делается впереди, в поле, и поглядел туда.
Прежде всего он увидел налево черную волнующуюся линию трех или четырёх казачьих сотен, развернувшихся фронтом.
Казаки, должно быть, готовились к атаке.
На солнце, над их головами, такой же неровной колеблющейся линией блестели пики.
Острия пик то потухали, то вспыхивали. Раза два они загорались ровно по всей линии.
Лошади стояли одни спокойно, другие топтались на месте, выдвигаясь крупом назад из общей линии, опять равняясь, снова выпирая из фронта.
Хриплый, словно простуженный голос кричал что-то на фланг.
Впереди казаков дальше можно было рассмотреть неприятельскую пехоту.
Пехота отступала…
Вот ближайшие к казакам ряды пехоты остановились… Сверкнули штыки… И через секунду штыки затянуло синим дымком.
Раздался залп…
Опять сверкнули штыки, и из-за рассеявшегося дыма вырисовались спины отходивших врагов, мерно нога в ногу равняясь плечо к плечу.
Японцы, отступая, отстреливались.
— Первая!
Он видел, как шрапнель разорвалась над средними неприятельскими рядами, начавшуюся в рядах сумятицу, и снова потерял сознание…
Но, теряя сознание, он отчетливо расслышал впереди себя лошадиный топот. Как во сне, у него мелькнула мысль:
— «Пошли в атаку».
III
Пришел он в себя уже вечером.
Солнце садилось.
Кругом было тихо. Он посмотрел на холм, где стояла артиллерия, — никого…
Впереди — тоже пустое поле.
Его охватил ужас.
Значит, бросили… Может, искали, да не нашли. Может, считают убитым.
Значит, конец…
Значит, подыхать ему тут в овраге, как собаке…
Он попробовал встать и не мог. Попробовал ползти на четвереньках, но он полз в гору, туда, откуда свалился, и почувствовал сразу, что не в силах ползти в гору.
— О, Господи!
Он стоял на четвереньках, тяжело дыша, собираясь с силами. Потом схватился рукой за ветку, протянулся немного вперед и остановился опять.
— Нет, не могу…
Красные круги пошли перед глазами.
Он выпустил ветку и лег на спину.
— Умирать, так умирать…
Но сейчас же оперся обеими руками о землю и сел.
— Нет, что же это! Как же это умирать… За что?