Страница 29 из 70
— Здравия желаю вашему превосходительству.
Цветков именно требовал от него, чтоб он говорил котлета, а не коверкал этого слова по-своему.
— Как котлету? — изумился Цветков, перестав есть и во все глаза уставившись на Забужского.
— Так точно, ваше благородие…
— Котлету?..
— Так точно, ваше благородие.
— Вольно! — крикнул Цветков. Он видел, что Забужский отвечает совсем не то, что следует… Он имел время хорошо его изучить и понимал, что сейчас Забужский своими «так точно» хочет подтвердить только, что Цветков прав, а он нет: котлету нельзя называть коклетой.
— Из чего ты ее сделал?
— Коклету?
Забужский хотел было поправиться, но Цветков сейчас же его остановил:
— Не нужно. Чорт с тобой! Коклеты — так коклеты. Из чего ты ее сделал?
— Из чмеля-с.
— Из шмеля?
— Так точно. Вот этакий-с.
И Забужский, собрав пальцы на левой руке в кулак, выставил вперед указательный палец.
— Как же ты ее делал?
— Обыкновенно, как вообще…
— Рубил?
— Рубил-с. Потом пустил жирку. Только жарить не жарил — сырую. Должно очень хорошо вышло: ведь у него мед… Сейчас подношу, говорю:
«Пал Иваныч!»
А они бегут, бегут… Потом стали. Я им:
«Пожалуйте кушать».
Потом говорю:
«Чмель».
Вижу: нюх-нюх, понюхали. Конечно, нынче — муха, завтра — муха, надоест. Да…
«Чмель», — говорю.
А они действительно нюхают. После того стали кушать.
— И теперь спит? — спросил Цветков.
— Почивают-с.
Забужский уважал и любил Павла Ивановича не меньше Цветкова.
Правда, он познакомился с ним недавно и ничего не знал о его прошлом, кроме того только, что когда-то Павел Иванович был старый знакомый Цветкова и знал его жену.
Он понимал, конечно, что Павел Иванович, директор гимназии, и Павел Иванович, паук, две — вещи совершенно разные. Но это ничего не значило.
Когда Цветкова не было дома, он проделывал перед Павлом Ивановичем то же самое, что и перед Цветковым.
Только он относился к Павлу Ивановичу более почтительно.
Он называл его «ваше превосходительство»…
Это, однако, не мешало ему, например, не стоять на вытяжку перед Павлом Ивановичем или разговаривая с ним сидеть на табурете, держа между ногами половую щетку.
Ему, кажется, даже было приятно, что Павел Иванович такой невзыскательный господин.
Он говорил про него:
— Они добрые, они не осудят.
И вот, бывало, сядет Забужский на табурет среди комнаты, заложит ногу за ногу и говорить:
— Эх, ваше превосходительство, сами посудите, почему я иногда не могу спать? Первое, что их благородие жалко, а второе, изволите видеть, дома у меня отец, мать…
Он взглядывает на Павла Ивановича и ему кажется, что Павел Иванович слушает его очень внимательно.
Ему даже чудится его голос:
— Терпи, брат Забужский…
— Я-с и то, ваше превосходительство, терплю… Только вы сами человек рассудительный и понимающий про человечество. А как убьют?
— Это кого? — спрашивает Павел Иванович, — тебя или капитана?
— Да и их и меня… Дети у них, изволите видеть, Вася, Коля да Петя, жена опять же, Марья Петровна… Конечно, сами вы человек не военный, вы генерал светский-с, а все-таки возьмите в толк, ваше превосходительство, ведь жалко?
— Гм, — говорить Павел Иванович. — На то война. Молись Богу, Забужский.
— Я и то молюсь.
— Молись лучше.
Однажды во время этих разговоров Забужскому пришла в голову такая мысль:
«А что если убьют Павла Ивановича»…
И ему стало жутко и холодно.
— Пал Иваныч! А что ежели, помилуй, Бог, вас убьют?
Лицо у него вытянулось и побледнело. Только теперь он понял, как дорог ему Павел Иванович. Что они тогда, правда, станут делать с барином…
Тогда они уж совсем останутся одни…
Когда он в ту ночь после ужина сталь на молитву, сложив молитвенно руки по католическому обычаю, прочитал вечернюю молитву, мало понимая её смысл, и потом уже от себя прибавил, опустившись на колени: «Матка Божска, змилуйся над паном и мною бедным хлопчиком», вслед затем он прошептал тихо:
— И над Пал Иванычем.
И распростерся ниц на полу…
III
У Цветкова, большего любителя оружия, на стене над кроватью висело несколько старых военных винтовок: берданка, шаспо, пибоди, магазинный винчестер.
Тут же на полочке лежали патроны к ним, по три, по четыре штуки каждого типа.
А берданочных патронов было несколько пачек… Они попали к Цветкову прямо из мастерских. Он даже не развязал пачек. Так они и лежали тут с краю полочки грудкой в своих синих бумажках, в каждой пачке по пяти штук, перевязанные сверх бумажки крест на крест веревочкой.
В тот день была сильная пальба.
Когда разрывались снаряды далеко от места их разрушительного действия, из окон вылетали стекла. Звенел, казалось, самый воздух, стонал и охал.
«Матка Божска» не спасла Павла Ивановича… Холодно и строго смотрела она из темного киота на Забужского. Забужский стоя у кровати Цветкова, поставив одну ногу коленкой на край кровати, он брал с полочки, где лежали патроны, синие пачки одну за другой и совал их в карман.
Один карман у него уже был полон. Должно быть, Забужский не очень церемонился с пачками или очень торопился. Он совал их как попало: на пачке, поместившейся в кармане сверху других, синяя обложка оборвалась, и между разодранными краями бумажки тускло поблескивали заплечики патронов.
Ресницы у Забужского были мокры, и он мигал ими редко и быстро, словно у него их дергало от времени до времени… И каждый раз, когда мигал, всхлипывал и смыгал носом, вздергивал нос в то время, как веки плотно прикрывали глаза.
Наполняя карманы патронами, он повторил несколько раз:
— Господи, Господи!..
То и дело глаза у пего совсем застилались слезами, и тогда он отворачивал лицо в сторону, и занеся руку к виску, захватывал край рукава пальцами, прижав к ладони и проводил рукавом по глазам от одного глаза к другому. Потом сморкался, отвернувши лицо еще более в сторону, прямо на пол, зажав конец носа между двумя пальцами.
Но временами лицо его вспыхивало гневом и злобой, когда в комнату снаружи особенно громко доносился звук разорвавшегося где-нибудь поблизости снаряда. Глаза загорались; с особенной поспешностью хватал он с полочки синие пачки и запихивал в карман, наклоняясь и заглядывая в карман, надавливая на пачку пальцем одной руки, а другой рукой оттягивая карман в сторону, чтобы пачка входила свободнее.
Когда на полке уж не осталось ни одной пачки, он схватил со стены берданку и бросился к выходу, на ходу обтирая ствол и затвор берданки краем мундира.
Он побежал прямо на батарею.
Подбегая к батарее, среди шума и свиста он расслыхал голос Цветкова, хриплый, казалось, вылетавший: откуда-то из-под земли.
— Четыре патрона, беглый огонь!
У него мелькнула мысль:
— Значит, близко… Атакой идут.
— А-а-а! — донеслось издали, слабо едва внятно. Чудилось, что кричит один человек, застигнутый бурей в поле, стараясь перекричать бурю… Но было слышно сразу, что крик этот несется издали, может, за полверсты… Голос одного человека затерялся бы и на близком расстоянии среди грохота орудий, воя и взрывов снарядов.
На секунду Забужский остановился.
Опять словно ветром донесло до него:
— А-а-а…
Надрываясь изо всех сил, Цветков кричит на батарее:
— Четыре патрона! Вон по откосу… Беглый огонь!
Забужский бросился на батарею.
Вскочив на парапет, он глянул вперед.
— Ага! вон они… Вон вы, голубчики!..
Он привалился к стенке, зубами разорвал пачку, вставил патрон и закрыл затвор.
Из-за вала ему видно, как наступает неприятель. На глаз он прикидывал расстояние.
Совсем близко.
Даже лица отдельных солдат можно рассмотреть…
Дикая ярость охватывает его. Ему самому хочется крикнуть им что-нибудь навстречу.
И он кричит, выставившись почти по грудь: