Страница 13 из 13
«Чисто, — говорит. — Заходите».
На резную дверь указывает. Скидываем обувь. Покойный Гиёз, бедняга, долго возится, пока сапоги стягивает. На одном чулке дырка, он и чулки снимает, приличия ради к Зухуршо босиком входит.
Эха-а-а! Это не мехмонхона, оказалось. Кабинет как в райкоме... нет, чем в райкоме, даже еще богаче. В глубине — письменный стол полированный. К нему другой длинный стол со стульями приставлен. Для заседаний. Зухуршо встает, навстречу идет.
«Гиёз, дорогой, наконец свиделись! Давно я этой встречи ждал».
В глазах счастье светится. Повторяет:
«Гиёз, ох, Гиёз...»
Будто долгожданный подарок получил. Удивительно мне: коли так, почему прежде Гиёза к себе не призвал? Почему к нему в Талхак не приехал? Вижу: даже покойный Гиёз удивляется. Хоть дружбой с Зухуршо хвалился, но подобной ласки не ожидал. Зухуршо за длинный стол нас усаживает, чай наливает, Гиёзу подает.
«Давно не виделись, дорогой. С тех времен...»
«Веселое время было», — покойный Гиёз говорит.
«Да, веселое, — Зухуршо соглашается. — И ты веселым парнем был».
Покойный Гиёз смеется:
«Э, брат, я и сейчас не совсем еще грустный...»
«Шутил много», — Зухуршо продолжает.
Вижу, нет в его глазах ни веселья, ни радости. Но покойный Гиёз того не замечает.
«Все шутили, смеялись», — говорит.
«Над кем смеялись?» — Зухуршо спрашивает.
«Просто так смеялись», — Гиёз говорит.
«Нет, — Зухуршо говорит. — Надо мной смеялись. Как ты меня называл, помнишь?»
Покойный Гиёз смеется:
«Чемпионом прозвал».
«А слова какие прибавлял? — Зухуршо ласково спрашивает. — Забыл?»
Я в душе Бога молю, чтоб надоумил Гиёза злосчастное прозвище вслух не произносить. Однако он сам догадывается, о чем речь идет.
«То шутка была, — оправдывается. — Если обидел, извини по старой дружбе».
«Шутка…» — Зухуршо повторяет.
Мрачнеет, в лице меняется, будто на мгновение какой-то джинн из него выглядывает. Мне страшно становится, думаю: «В своем ли Зухуршо уме?» Потому что представляется мне, что бросится он сейчас на несчастного Гиёза, кусать и грызть зубами начнет.
Гиёз того будто не замечает, повторяет:
«Просто дружеская шутка».
Зухуршо смеется сердечно, весело:
«Эх, Гиёз, Гиёз...»
Думаю: «Не почудилось ли?» А Зухуршо продолжает ласково:
«Веселый ты мужик, Гиёз, только шутить не умеешь. Не огорчайся, урок тебе дам, покажу, как надо».
«Хуш, хорошо, — Гиёз говорит. — За науку спасибо скажу».
Зухуршо кричит:
«Гафур, принеси!»
Пятнистый дэв входит, на стол веревку из шерсти, чилбур, кладет. Чилбур кольцом свернут, наружу лишь петля торчит.
«Надевай», — Зухуршо покойному Гиёзу приказывает.
Гиёз не понимает:
«Что надеть?»
«Петлю. Себе на шею».
Я думаю: «Зачем веревка, зачем петля? Фокус какой-нибудь? Нет, наверное, Гиёза в глупое положение поставить, унизить желает».
Наверное, Гиёз о том же думает. Спрашивает:
«Зачем?»
«Э-э, глупый вопрос задаешь. Повешу тебя».
«Друг, пожалуйста, другую шутку придумай, — Гиёз просит. — Эта очень опасная. Если что-нибудь не так выйдет, ненароком задохнуться могу».
«Обязательно задохнешься, — Зухуршо смеется. — Иначе зачем вешать?»
Гиёз тоже улыбается:
«Эх, друг, ты всегда…»
Из Зухуршо вновь ужасный джинн вырывается:
«Не смей "ты" говорить! — шипит. — Вежливости тебя не учили? Культуре не учили? Ты ко мне "джаноб", господин, обращаться должен. "Таксиром" должен величать».
И вдруг опять весело смеется:
«Вот так-то, Гиёз. — И добавляет дружески: — Ну, чего сидишь? Надевай».
Покойный Гиёз в лицо ему прямо смотрит, говорит:
«Товарищ Мухамадшоев, я в такие игры не играю».
Тогда Зухуршо пятнистому Гафуру приказывает:
«Подержи его».
Гафур стол огибает, позади покойного Гиёза встает, лапами его обхватывает. Зухуршо на почтенного Додихудо пальцем указывает, приказывает:
«Ты ему надень».
Почтенный Додихудо говорит:
«Таксир, воля ваша, но я такой грех на себя не возьму».
Тогда Зухуршо кричит:
«Занбур!»
Второй дэв входит.
«Принеси».
Дэв уходит. Мы сидим, молчим. Веревка на столе лежит. Пятнистый дэв Гафур покойного Гиёза держит. Почтенного Додихудо дрожь бьет, но держится он, страха не показывает, гордо сидит. Я думаю: «Что делать? Что делать?» Мысли в голову не идут.
Занбур входит, вторую веревку с петлей на стол кладет. Зухуршо на почтенного Додихудо указывает:
«Подержи его».
Занбур стол обходит, сзади обеими руками почтенного Додихудо обхватывает, к спинке стула прижимает.
Зухуршо в меня пальцем тычет:
«Ты, — на почтенного Додихудо указывает, — ему надень».
Понимаю, что последний мой час пришел. Ничего не отвечаю, только о том думаю, чтобы с силами собраться, достоинства не уронить.
Тогда покойный Гиёз говорит громко:
«Эй, Гафур, руки убери! Отпусти меня».
Дэв, который его держит, на Зухуршо смотрит.
«Отпусти», — Зухуршо приказывает.
Гафур руки убирает, покойного Гиёза отпускает и, как статуя, позади стула встает. Покойный Гиёз веревку берет, петлю пошире расправляет, на шею надевает. Все сидят, молчат. Второй дэв, Занбур, почтенного Додихудо держит, не отпускает. Потом Зухуршо дэвам приказывает:
«Соберите народ».
«Люди сейчас в поле», — Гафур говорит.
«Соберите тех, кто остался в кишлаке».
Занбур почтенного Додихудо отпускает, оба выходят.
До этого мига я себя ложной надеждой успокаивал. Думал, Зухуршо напугать Гиёза задумал. Злой шуткой отомстить. Теперь понимаю: раз народ собирает, исполнит, что пообещал. Вид у него довольный, будто хорошее дело сделал, своей работой гордится и тихо радуется. Опять в пиалу чай наливает, покойному Гиёзу подает:
«Возьми, пожалуйста».
Гиёз словно во сне чай принимает. Будто не понимает, что делает. Пиалу берет, отхлебывает... Мне вдруг смешно становится — как наша жизнь нелепа. Один человек другого лишить жизни собирается, чаем угощает, а тот пиалу принимает вежливо, как положено. Смех из меня наружу рвется, удержать сил нет. Сам себя слышу, сам себе удивляюсь, ничего поделать не могу — хохочу как деревенский девона-дурачок при виде осла, вскочившего на ослицу.
Зухуршо хмурится:
«Над кем смеешься?»
Я ни слова оправдания сказать не могу, ни смех остановить. Тогда почтенный Додихудо, тысячу раз спасибо, вмешивается:
«Не гневайтесь, таксир. Это из него страх смерти со смехом выходит».
Зухуршо усмехается:
«Не рано ли? Чилбур перед ним лежит».
Странная усмешка. Беззлобная и оттого страшная. Человек, который так усмехается, что угодно сотворить может. Почтенный Додихудо говорит:
«Извините нас, таксир. Мы люди простые, деревенские. Грубые горцы. Нас и впрямь, как вы сказали, никто учтивости не учил. Этот человек, Гиёз, хоть и коммунист, тоже очень темный...»
«Темнота не оправдание», — Зухуршо отвечает.
Тогда Додихудо, здесь с нами сидящий, говорит:
«Гиёз, друг, хоть и давно ты этого уважаемого человека обидел, но лучше сейчас прощения попроси. Сам знаешь, как говорится: "Если забор сто лет назад покосился, лучше сейчас поправить, чем оставить кривым стоять". Иной раз гордость смирять приходится».
Покойный Гиёз гордость свою смирить не желает. Смелый человек... Тогда Зухуршо внезапно встает, выходит, ничего не сказав. Смех мой сам собой проходит, слабость меня одолевает, подобная той, что охватывает, говорят, человека в смертный час.
Почтенный Додихудо говорит:
«Мы не знаем, что с нами будет. Этот человек способен мстить за любую мелочь. Может, еще решит нас с Ёдгором казнить. Сейчас время намаза. Давайте помолимся. Возможно, в последний раз».
И тогда Гиёз отчаяние выказывает. Конец веревки, которая на его шее висит, хватает, дергает яростно, выкрикивает:
«Зачем мне молиться?! Мне только в ад дорога. В рай никогда не попаду...»
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.