Страница 2 из 28
То он пишет, что в кабинете от недостатка ухода ослабели магниты, как будто магниты — это лошади, за которыми требуется уход.
То он торопится письменно донести, что в углу лаборатории завалялось плохо вычищенное зеркальце.
Академик Фусс — непременный секретарь Академии — с совершенно серьезным видом требовал от Петрова объяснений.
Петров защищался от этих мелких уколов, но академик Паррот был ябедником неутомимым.
То была туча маленьких стрел, и Петров изнемогал, как Гулливер под обстрелом лилипутов.
Наконец Петрова уволили от заведования кабинетом, а ключи велели немедленно передать академику Парроту.
Петров пытался бороться и не отдавал ключей.
Тогда академики пошли на взлом.
Академик Фусс с академиком Коллинсом пригласили слесаря и взломали замок.
Так иностранцы разорили колыбель электрического света. Под глухим слоем черной краски скрылось с глаз гениальное русское открытие.
Зато как обрадовались иностранные профессора, когда восемь лет спустя после Петрова англичанин Деви снова получил ослепительную дугу между кусочками угля, присоединенными к батарее. Честь открытия электрической дуги тут же приписали Деви.
В то время в России никто не подал голоса в защиту первенства Петрова, в защиту славы русской науки.
Великие научные и технические ценности, которые создавал русский народ, были безнадзорным имуществом.
Советские ученые сегодня смывают черную краску, закрывавшую громадную картину побед русской научной и технической мысли. На страже славы русской науки стоит теперь весь советский народ.
После почти столетнего забвения вышло на свет и вечно будет сиять в веках и имя академика Петрова.
Неделимое светило
Тщетно пытались недруги русской науки вырвать факел из рук русских людей, украсть у них гениальное изобретение.
Приспособили дугу для освещения все-таки в России.
В 1849 году дуга вспыхнула в Петербурге на вышке Адмиралтейства, осветив начало трех уличных магистралей: Невский и Вознесенский проспекты, Гороховую улицу.
В 1856 году электрические дуги загорелись на празднествах в Москве. Их зажег русский изобретатель Шпаковский. В программе празднеств они назывались «электрическими солнцами».
Жизнь Шпаковского была геройством. Взрывом опытной морской мины ему повредило позвоночник. Шпаковский не мог стоять на ногах. И все-таки он до конца своих дней трудился у стола лаборатории. Когда он работал, его поддерживали сзади два матроса.
Приспособить дугу для освещения было трудной задачей.
Дуга пылала, и от страшного жара испарялись угли и с каждой секундой рос пролет между углями.
Через полминуты начинало тревожно шипеть и метаться пламя, а затем обрывался ослепительный мост и дуга погасала.
За дугой приходилось неотступно следить и подкручивать рукоятку, сближающую угли, как подкручивают в лампе горящий фитиль.
В середине прошлого века инженеры постарались выйти из положения и пристроили к дуге часовой механизм.
Дуговая лампа получилась сложной, как стенные часы.
Тик-так, тик-так — мерно тикал механизм, постепенно сближая угли.
Но дуга не была такой точной, как часы. И она нередко обгоняла ход часов и гасла.
Инженеры пошли на другое усложнение. К часовому механизму пристроили электрический механизм, подгонявший часы, когда лампа собиралась гаснуть и ток через дугу уменьшался.
Получился исключительно сложный регулятор.
И все-таки он был несовершенным.
Несколько ламп нельзя было включить в одну электрическую цепь.
Регуляторы не могли работать вместе. Они заботились каждый лишь о своей дуге и, действуя вразнобой, гасили соседние дуги.
На каждую лампу нужна была отдельная небольшая электростанция.
Перед техникой встала непонятная на наш сегодняшний взгляд, но по тем временам очень сложная задача «дробления электрического света».
Любители электрического освещения не щадили затрат. Они шли на постройку домашних электростанций. Они ставили в подвале паровую машину и заставляли ее вертеть генератор. Но питали эти электростанции одну-единственную лампу.
Она во всем своем нестерпимом блеске царила в одной-единственной комнате, и лучи ее вырывались из окон в темноту, словно веер прожекторных лучей, а хозяин щурился и опускал глаза, как поэт, пригласивший на чашку чаю солнце.
И не было у техники средств, чтобы электрическое солнце разделить и разнести сияющие осколки по всем остальным темным комнатам дома.
Решая эту задачу, даже первоклассные изобретатели заходили в тупик.
Замечательный инженер Чиколев, автор множества изобретений, предложил проводить свет по трубам, как проводят светильный газ или воду.
Так был освещен прессовый цех Охтенского порохового завода. Лампы ставить в цехе не решились: боялись взрыва.
Во дворе, рядом с цехом, поставили башню, похожую на водокачку. Наверху, где должен бы находиться бак, горела дуговая лампа силой в три тысячи свечей. От нее, с вершины башни, трубы радиусами спускались в цех. Внутри труб стояли оптические линзы, а в коленах труб — наклонные зеркала.
Получилось дорогое и громоздкое сооружение.
Тем не менее предприимчивые американцы Моллер и Себриан ухитрились прикарманить изобретение Чиколева и создать на его основе в Америке особое общество.
Но свет не газ и не вода — его не передашь без потерь с городской водокачки в дома по трубам. До домов бы добирались такие чахлые лучи, что при этом свете можно было бы свободно играть в жмурки, не завязывая глаз.
А пока электрический свет не мог дробиться, растекаться, как газ по трубам, до тех пор электрическая лампа не могла соперничать с газовым освещением.
Вот такую дуговую электрическую лампу, сложную, как стенные часы, неделимую, как небесное светило, получил в свои руки в 1874 году начальник телеграфа Московско-Курской железной дороги Павел Николаевич Яблочков.
Получил при чрезвычайных обстоятельствах.
Поезд важного назначения должен был следовать в Крым, и на паровозе, впервые в истории техники, поставили прожектор с дуговой лампой.
И без того привередливый регулятор при толчках бастовал окончательно, и следить за дугой, подправлять регулятор вручную поручили человеку, наиболее понимающему в электричестве, — начальнику телеграфа дороги Яблочкову.
Ухали тоннели, грохотали мосты, поезд летел полным ходом. Яркий луч простирался вперед и ложился на шпалы овальным пятном, и его рассекали огненные струи дождя.
В дубленом полушубке, огромный, с бородой, развеваемой вихрем движения, стоял на передней площадке паровоза Яблочков, словно статуя на носу старинного корабля.
Яблочков проворно менял угли, неустанно подправлял регулятор, туже поджимал провода. Руки стыли на резком весеннем ветру, обжигались о горячие угли. Он прозяб до костей, но не мог ни на минуту оставить дугу: подводил несовершенный регулятор.
А на станциях лязгали буфера, меняли паровозы. Перетаскивал и Яблочков свой прожектор с паровоза на паровоз. Даже на станциях не мог обогреться.
И снова мчался поезд сквозь долгую ночь, и дуга горела неугасимо.
Когда Яблочков, шатаясь от головокружения, сошел с паровозного мостика на твердую землю, то понял, что светоч, который он оберегал в течение долгих ночей, который он пронес в коченеющих руках через мрак по необъятным просторам России, — этот светоч станет отныне первейшей заботой всей его жизни.
Мимо темных деревень, мимо тусклых городов, мимо брезжащих коптилками станций пронеслась, как комета хвостом вперед, проблистала и скрылась дуга Василия Петрова.
А хотелось удержать ее у этих городов и деревень, разнести ее свет по домам и избам, разбросать по улицам и площадям, по всей российской шири.