Страница 34 из 70
— Гу-у-у…
Гудут… Жаворонки это:
— Чиви-чиви…
Поют. А кругом тихо-тихо. Лежит на дороге пыль — так и лежит; ни ветер ее, ничего.
Слышу: громых, громых…
— Но-о!
Едет кто-то.
Остановился. Смотрю — батюшка… Шляпа это соломенная, ряса парусиновая… Зонт между коленями. Огромадный зонт: разверни — прямо палатка… Сам правит. Увидел меня…
— Тпру!
Дернул за левую вожжу, свернул немного в сторону, сам перегнулся на мою сторону с тележки… Этак руку к глазам… Прищурился… смотрит.
— Сорокин, ты?
— Я-с, — говорю. — Хлеба изволили выехать поглядеть?
— Да, — говорит.
И вижу порылся, порылся в кармане, вытащил из кармана пучочек.
Смотрю — гречиха…
— У меня, — говорит, — ранняя.
— Дозвольте, — говорю.
Гляжу, — и то. Совсем почти готова, хоть коси.
— Ну, — говорит, — прощай, Сорокин! Опять поставил лошадь, как надо, задергал вожжами.
— Но!
Громых — громых. Поехал дальше.
И я тоже дальше пошел.
Выхожу на луг. Вижу сено ворошат. Бабы это, девки. Песни поют. Далеко слышно…
Навстречу воз едет. На возу мальчонка сидит в одной рубашонке.
Мужик идет около воза с граблями. За возом жеребенок бежит шершавый, шершавый… Пылит, окаянный, а сам:
— Э-ге-ге-ге-ге…
Так и звенит на весь луг.
Слышу:
— Сорокин!
Скрипел — скрипел воз, остановился… Жеребенок сейчас к матери под пузо… Дрыг-дрыг хвостом. Хвостик то вот этакий… Свалялся весь.
— Сорокин!
Гляжу, наш же мужик.
— Здравствуй.
— Здравствуй!
А жарко… Жарко так, что просто страсть.
— Ну, и денек! — говорю.
— Да, — говорит, — хороший денек.
— Только косить.
— Уж — говорит, — и скосили и просушили.
Вон как! Молодцы ребята. Да… Ну, тоже:
— Прощай!
— Прощай!
Дальше пошел. Вышел на выгон… Гуси это сидят по берегу около речки. Из воды белый камень виден. Баба стоит в воде, подоткнувшись, около камня; белье пральником на камне колотить.
«Стук стук, стук стук…» — только и всего. Все равно, как кто верхом едет. Ничего больше не слышно.
— Эй, тетка!
Гляжу перестала колотить, вылезла на берег, заслонилась от солнца…
С пральника вода течет, ноги голые, руки голые; из-под платка волосы выбились.
Гляжу, моя ж баба и есть…
— Где был?
— К барину ходил, насчет осинок…
— Ну!..
Махнула рукой под носом… Ну знаете, так вообще. Что у ней носовой платок что ль! Поправила платок, заправила волосы за уши.
— Позволил?
— Позволил… Тоже насчет овса говорил… Скосить и связать…
Оглушительный взрыв…
Солдаты выскакивают из землянки и бегут к орудиям.
Оказывается, японцы в ночной тьме подобрались почти к самым окопам и наткнулись на мину.
Сверкают лучи прожекторов.
Видно, как неприятель бежит назад.
— Эх-ма, да не дома, — говорить один из слушателей Сорокина и пускает вслед японцам гранату.
Фантазия у Сорокина неистощима. Но все его рассказы непременно вертятся около одного… С разными вариантами он постоянно рассказывает все об одном и том же: как он то верхом на черте, то по ветру, то еще новым каким способом летал домой.
Со стороны могло даже, пожалуй, показаться, как это Сорокину не надоест говорить вечно об одном и том же, а его слушателям — почти умолять его рассказать чуть не в двадцатый раз об этом одном и том же.
В боевом огне
I
Дробь выстрелов не умолкала ни на минуту.
Иногда в том или другом месте боевой неприятельской линии выстрелы становились гуще, точно там закипал огненный шквал, и через минуту в трескотне беглого огня определенно и ясно звучали гулко правильные залпы. Это значило, что японцы заметили какую-либо нашу часть, выдвинувшуюся вперед, очутившуюся как раз у них на цель… на открытом месте, Резким, отчетливым, угрожающим звуком рвались залпы…
Японцы не могли видеть нас. Но они знали, что лес впереди них полон нашими стрелками.
Пока еще с нашей стороны не было ни одного выстрела…
Лес еще молчал.
Он стоял темный и мрачный… Тихо шевелились верхушки деревьев… Серый, густой туман дымился между деревьями.
Нервно, лихорадочно сыпались в лес выстрелы с японской стороны…
Казалось, японцы хотели засыпать пулями весь лес, истребить в нем все живое… Казалось, им была дорога каждая минута, каждая секунда, и они торопились сделать как можно больше выстрелов, — пока еще враг не показался из лесу.
Конечно, они стреляли наудачу.
Точно сбитые градом или сломанные ветром падали сучья, ветки и листья.
Но падали и люди…
Трава обагрялась кровью, слышались стоны…
Приподнимаясь на локте, раненый воспаленным взглядом провожал проходивших мимо товарищей… Беззвучно, медленно шевелились побелевшие губы… Глаза точно становились больше, прозрачней, точно озарялись изнутри проникнувшим их на сквозь светом. Точно измученная душа билась в них, как в окна, и молила, чтобы и мир откликнулся на её страдание… и увидел ее в этих больших сияющих глазах и увидел сквозь них глубокую и жестокую муку…
— Подобрать!
Только всего!
Остановиться нельзя… Нужно идти. Только ненависть впивается в сердце… Мрачно вперед, между деревьями, смотрят из-под сдвинутых бровей хмурые глаза… Пальцы крепко сжимают винтовку…
Кажется, деревянная накидка ствола лопнет, как сухая щепка под пальцами.
Вон еще упал…
Пуля угодила прямо в сердце…
Навзничь грохнулся… Царапает грудь… Рубашка на груди и руки потихоньку покрываются кровью… Знает, что нет спасения… Только шепчет:
— Братцы, ах, братцы…
Мигает глазами… На ресницах слёзы.
Силится поднять голову — нет силы… Слышит, должно быть, как около глухо стучат сапоги… Ведет глазами кверху, чтобы увидеть кого-нибудь, какое-нибудь знакомое лицо, но перед глазами какая-то темная муть…
Снова шепот:
— Ах, братцы, ах…
Веки отяжелели, надвигаются на глаза, словно застывают… Что-то красное брезжит сквозь ресницы…
Что это?.. Листья!.. Точно кровь побежала по стволам деревьев под корой и разлилась в листьях, и листья дрожат и трепещут, кровавые как рубин…
— Этого оставить!..
Кого это «оставить»… Его или еще кого?..
Холодный ужас наполняет душу. Полуразверстые губы силятся крикнуть что-то… Все лицо подергивается… Вздрагивает все тело…
— Ах, братцы!..
Дальше, дальше…
Мимо раненых и убитых, мимо умирающих, перепрыгивая через убитых, подвигаются стрелки.
Слышатся слова команды; в солдатских рядах вперемежку со стоном раздаются там и сям отрывистые голоса:
— Не выдавай!
— Гляди друг за друга…
Точно с кровью вырываются эти слова из груди…
А впереди все валятся…
Вон одному ударило в плечо. Выронил винтовку, схватился за плечо, щупает пальцами около раны… На побледневшем лице выражение напряженного ожидания…
Вон один остановился, сел поспешно и стал снимать сапог.
Видно, что торопится… Дергает сапог, охватив одной рукой около каблука, другой — за носок.
Снял, наконец, и порывисто нагнулся… Грязная портянка вся в крови.
Также торопливо начинает разматывать портянку, подняв ногу и придерживая ее на весу, под икру, правой рукой.
Размотал и опять нагибается. Долго смотрит, потом осторожно ставит ногу на траву, пробует, может ли наступать.
А кровь так и льет сбоку около большего пальца…
Из рядов выскакивает солдат, подбегает к раненому.
— В ногу?
— В самый палец…
И раненый поворачивает ногу так, чтобы видно было рану. Потом взглядывает на солдата.
— Кабы малость полегче… Идти нельзя.
— Свести, может? — говорит солдат неуверенно и мечется на месте.
Глаза у раненого становятся хмурыми. Он машет рукой.
— Догоняй своих. Сам дойду.