Страница 90 из 133
Несколько женщин, укрывшись до глаз платками, бродили с тяпками в междурядьях.
— Что делаете, бабочки? — спросил Дедюхин.
— Окучиваем, — отозвалась одна из них без охоты.
— Неужели не видите — лист сгорел, а вы окучиваете. Есть указание не окучивать, а косить.
— Нам что прикажут, то делаем.
— Где Столетов?
— Тут был… Знать, на четвертое поле поехал.
Дедюхин пошел туда, но закололо сердце, и ему пришлось передохнуть в заброшенном шалаше.
На четвертом поле кукурузу тоже косить не собирались.
Это было безобразие. Это было прямое невыполнение указаний вышестоящих организаций. Помимо того, что в создавшихся условиях, скосив остатки зеленой массы, можно спасти некоторое количество кормов, косьба кукурузы имеет и политическое значение. Если дожидаться осени — колхозники получат вместо зерна и зеленой массы труху и мусор, а тогда, в будущем году, сеять королеву полей сам господь бог их не уговорит. А если скосить сейчас — засуха все спишет, и на следующий год можно будет начать сначала.
Побродив по пустынному, занемогшему полю, Дедюхин решил искупаться.
На берегу, в тени ракиты, голые парни играли в домино. Стираные майки и штаны висели на ветках.
По черным рукам Дедюхин определил — трактористы. Неужели это те самые, которых он с таким трудом выбил для «Зари»? Неужели это ребята — комсомольцы, пообещавшие косить весь световой день, потому что за дефицитными косилками стоят в очереди десятки колхозов.
— Вы из МТС? — спросил он с детским недоумением.
Один из парней кивнул и отдуплился.
— А где косилки?
— Стоят косилки.
— Почему стоят?
— Хозяин косить не дает.
— Где он! — крикнул вдруг Дедюхин. — Почему сидите! Почему…
Возмущаясь, он обыкновенно терял верный тон и сбивался то на крик, то на слишком тихий голос.
— Мы докладывали. В МТС звонили.
— Ну и что?!
— Говорят, пишите акт.
— Ну ладно, — сказал Дедюхин.
У него снова закололо сердце.
Там, в районных кабинетах, каждый день с утра до поздней ночи заседают, ломают голову, как выправить положение, как сохранить поголовье скота, как выйти на зиму с кормами, а тут — домино. Ровно на другой планете. Будто не их касается!
В деревню он вернулся часам к шести вечера, измученный и усталый.
Там его ждала новая неожиданность.
У Лопатиных все еще гуляли.
Из открытых окон долетали звуки радиолы, пьяный смех, дробный перестук каблуков.
— Ну, это уж не в какие ворота не лезет! — сказал сам себе Дедюхин и пошел в избу.
В горнице было жарко, как в бане. Свадьбу играли второй день.
Весь цвет колхозного руководства во главе со Столетовым веселился. Столетов сидел выпивши. На шее у него висела соска.
Длинный стол был застлан дареной скатертью, и дареные тарелки из Германской Демократической Республики давно были в ходу. Видно, Любаша не отличалась бережливостью.
Захмелевшая Варя, помахивая платочком, визжала частушку. Вокруг нее плясали Юра и Любаша.
— За кем закреплено четвертое поле? — спросил Дедюхин, усаживаясь рядом со Столетовым. — Кто бригадир?
— Жених бригадир, — ухмыльнулся Столетов.
— Что же он себе позволяет? Кукурузу косить не начал?
— Вроде не собирается.
— Это тоже твоя инициатива?
— Это его инициатива.
— Как же так? Все горит. Зеленая масса превращается в прах…
— Тебе что — агрономша нашептала?
— Сам видел, горит кукуруза! — вспылил Дедюхин. — Лично!.. А вы тут пляшете… В «Труде» вон уже откосились, рапортуют…
— А завтра дождь, — сказал Столетов.
— Что?! — Дедюхин вылупил на него глаза.
— Завтра дождь будет, — повторил Столетов с усмешкой. — Наша кукуруза поднимется, мы силос на зиму заложим. А в «Труде» по вашему нажиму скосили — ничего не возьмут. Не знаю, похвалят ли они вас…
— Нажим не наш, а указание обкома… Да кто тебе сказал, что завтра дождь? — не отставал Дедюхин.
— Да это я так, к примеру…
— А, к примеру! — вспыхнул Дедюхин. — Тебе все шуточки! Косилки вторые сутки стоят… Вам, как передовикам, дефицитную технику доверили.
— А мы не просили технику. Поспеет кукуруза — скосим… Мы тут не попки. Сами понимаем. Как правление решит, так и будет.
— А хозяйку с избы гнать — это тоже правление решило? — Дедюхин прищурился. — Надоела? Пересменку нашел?
— Слушайте, Яков Макарыч, — сказал, побелев, Столетов. — Про косилки ладно, вам по должности положено. А в мои дела, кто бы вы ни были, нос совать не позволю.
— Ишь ты, распалился! Разбаловали тебя тут… Гляди, еще и на дверь укажешь.
— И укажу.
Несколько человек с испугом прислушивались. Еще немного, и спорщики вцепились бы друг в друга.
Но в дверях зашумели, и Столетов отвлекся.
Вошла старуха, стриженная по-мужски, под польку. Ей было лет восемьдесят, не меньше. Она с трудом опиралась на трость, но шла самостоятельно и недовольно отстраняла помощь. У нее было властное сухое лицо, изрезанное глубокими, прямыми морщинами.
В другое время Дедюхин сразу бы обратил на нее внимание, но он до того рассердился, что не обернулся на общий приветственный гул, а продолжал выговаривать:
— Была дана команда — косить. И надо косить, а не умничать.
На этих словах он заметил старуху и осекся. И пока она шла к месту, следил за ней долгим, привязанным взглядом.
— Ладно, ладно, сама! — Она уселась на стул, достала из кармана длинный мундштук и закурила папироску. Потом огляделась, махнула рукой. — А ну, музыка, тише! Который жених? Ты, что ли, Лопатин? Иди — поцелуемся…
Лопатин удивленно оглянулся. Он видел старуху первый раз в жизни.
— Иди, иди, не брезгуй. А невеста кто? Ты? Иди — поцелуемся. И ступай, чего стоишь. Нет, обожди… Забыла, — она достала из кармана ветхий листок бумаги и бережно подала Любаше. — Вот. Сочинение. «За что я люблю родину». Твой жених сочинил. Видишь подпись: Николай Лопатин. Примерный был ученик. Писал с нажимом. Читай всем.
— Это не он женится, Вера Адамовна! — сказал Столетов. — Это сын его женится.
— Сын? — с трудом соображала старуха, — А отец что? Уже женился?
— Женился.
— А где он?
— Его нету, — тихо сказал Юра.
— С войны нету, — постно вздохнула Ниловна.
— Нету, — старуха задумалась. — Учила, учила, а его нету… Не стану больше по свадьбам ездить! — внезапно рассердилась она. — Дура стала. Ни ума, ни памяти.
Она собралась было подняться, но вдруг взгляд ее остановился на Столетове.
— А ты кто? Ты — с соской? — спросила она. — Когда учился?
— Да я не учился. Я педагогом у вас работал. Столетов. Помните?
— Столетов… Литературу вел. Как не помнить… Она медленно стала окунаться в воспоминания, ее резкие морщины обмякли, глаза затуманились.
— Примерный был педагог, — вспоминала она. — Десять лет работал. Не манкировал. А тут — на первом уроке — нету. Увезли его из дому в тюрьму. Пришлось заменять урок — назначать пение.
Кто-то потихоньку включил радиолу.
— Тогда у нас двоих взяли — его и Шифмана… — словно бредила старуха, не обращая внимания на шум и музыку. — А ябеды на них писал тоже наш… Как фамилия — позабыла. Курить бросать надо.
Столетов осторожно оглянулся. Соседний стул был пуст.
— Горько! — закричал Столетов.
6
Увидев бывшую директоршу, Дедюхин растерялся, будто перед ним предстал выходец с того света.
Еще в сорок пятом году, когда ему, демобилизованному из армии, потребовалась справка о прежней работе, он пробовал расспрашивать о Вере Адамовне, но толком о ней никто ничего не знал. Одни считали, что ее извели фашисты (Вера Адамовна была членом партии чуть ли не с пятого года), другие полагали, что она в психиатрической лечебнице.
Шли годы. Дедюхин вовсе позабыл о ней. И вот — все свелось, как в худом романе, в одну точку — и он, и Столетов, и Вера Адамовна очутились на свадьбе, до которой, в сущности, и дела-то им всем троим особого не было.