Страница 65 из 133
Тоня не плакала, когда Лариса таскала ее за волосы, не плакала, когда Иван Саввич, забрав ее материалы, сказал, что доклад будет делать сам, но сейчас она заплакала, как девочка…
— Чего ты городишь! — раздался за спиной Тони звонкий, раздраженный голос. — Серчаешь на нее, так и говори, что серчаешь. А то — «пастбища, лизунец»… Надо же!
Тоня обернулась. Позади нее стояла Лариса, нервно скручивая тетрадку.
Иван Саввич спокойно посмотрел на дочку.
— Чего ты там кричишь-то сзади? — оказал он с ласковой ехидцей. — А ты выйди на свет и скажи, как положено.
— И выйду и скажу! — быстро шагая к сцене, говорила Лариса. — Матвей глядел в ее сторону — это не одни мы с тобой, вся деревня знает. Секретов тут нет. — Она поднялась на сцену и встала против отца. — А почему он глядел в ее сторону, ты разобрался?
— В таких делах, когда мужик от живой жены бегает, разбираться не приходится, — сказал Иван Саввич.
— Тебе не приходится, а мне вот пришлось. Так пришлось, что, бывало, голова пухла. Что, у меня нос кривой? Хуже Тоньки я, что ли? Или щи варить не умею? Почему моего мужа к Тоньке потянуло? Потому, что ему интересно с ней. Она ученая, образованная. А я против нее темная, хотя и кончила семилетку.
— А кто в этом виноват? — спросил Иван Саввич.
— Виноват в этом ты, поскольку ты председатель колхоза. И я говорю тебе это на людях, хотя ты мне и родной отец. Ты что думаешь, нам только побольше картошки да денег на трудодни — и все? Нет, отец, не все… Матвей приедет, он с меня не одну картошку опросит. Как ты хочешь, а положила я себе с Тонькой сравняться. В лепешку разобьюсь, а через два года буду с ней на равных разговаривать…
Лариса говорила, распаляясь все больше и больше, и тетрадка все быстрей кружилась в ее сильных пальцах.
Иван Саввич сидел за столом и смотрел в зал. С приездом Тони беспокойней стало жить председателю колхоза «Волна». Прежде было у него одно дело: заботиться о хозяйстве. А теперь — прямо хоть институт открывай в Пенькове. Он, конечно, понимает, что такое учение, и сам немного учился. Правда, учился Иван Саввич давно, и от учения в голове его завалялись какие-то бесполезные слова и цифры. Помнит он, например, слово «Каттегат», но кто такой этот Каттегат — персидский царь или химик, — позабыл Иван Саввич, а если и вспомнит, вряд ли это принесет пользу улучшению поголовья крупного рогатого скота.
Но, видно, Тоня в чем-то права, раз даже родная дочь поднялась против отца. А правда, если разобраться, что случилось в Пенькове? Почему веселей пошли дела?
Иван Саввич не первый год сидит на сельском хозяйстве и глубоко понимает, что, если бы не было решений сентябрьского Пленума, если бы не было постановления об изменении порядка планирования, долго не вылезло бы Пеньково из нужды.
Это, конечно, понятно.
Но не потому ли все эти решения стали приносить в Пенькове результаты, что появился настоящий клуб и наладилась настоящая культурная работа?
Вот, например, сам он, Иван Саввич, редко бывал в клубе, а тоже как-то незаметно переменился на старости лет. Ни за что не пойдет он теперь менять горючее на водку. И не то что Тоньки совестно, а так, не пойдет — и все… Где она там? Наверное, думает, что снова влетит ей от председателя после такого собрания.
Тоня сидела, прижавшись к стене, и испуганно смотрела на Ивана Саввича. Что-то теплое шевельнулось в его душе. Он широко, ободряюще улыбнулся ей, и она сразу ответила ему своей милой улыбкой…
Дальше можно было бы написать, как наладилась в Пенькове работа, как вернулся Матвей и увидел своего маленького сынишку, как колхоз «Волна» вышел в передовые. Но мы удержимся от этого соблазна, потому что еще неизвестно, каким вернется через два года Матвей, да и колхозникам «Волны» надо как следует потрудиться, чтобы вывести свое хозяйство в передовые.
Однако мы уверены, что работа в Пенькове наладится, хотя бы потому, что Иван Саввич начал улыбаться Тоне.
И если вдуматься, это на первый взгляд незначительное обстоятельство является достаточно счастливым поводом для того, чтобы поставить точку.
― ТЕТЯ ЛУША ―
Наташе
После долгого отсутствия в колхоз воротились Гавриловы. Приехали они всей семьей: сам Гаврилов, жена, две дочери и неженатый сын Саша. В первый же вечер Саша Гаврилов прогуливался вдоль деревни дачником: в пиджаке, без галстука, в штиблетах на босу ногу, — и любопытные женщины украдкой разглядывали его из-за занавесок.
На другой день девчата устроили вечеринку в избе веселой разведенки Катерины Валаховой. Народу набилось много. Ребятишки Катерины путались под ногами. Она кричала на них и называла их «самоделки». Погулять она любила и, немного выпив, всегда пела песенку о том, что если станет тоскливо, то надо пойти в лес, стукнуть веточкой о пенек и выйдет славный паренек. Девчата смеялись, но в веселье Катерины было что-то горькое, отчаянное.
На вечеринку пришел Саша — снова без галстука и в штиблетах на босу ногу. Только на пиджак приколол значок сельскохозяйственной выставки, чтобы все видели, что он побывал в Москве.
Зашла и Лукерья Ивановна, председатель колхоза, — посмотреть, что́ за работник приехал в деревню. Это была ладная, стройная женщина со смелым взглядом умных темно-карих, как крепкий чай, глаз. Ходила она в ватной теплушке, надетой по-мужски небрежно, с расстегнутым воротом и в кирзовых сапогах с железными подковками. Она умела водить машины, тракторы, класть печи, рубить в лапу углы и принимать новорожденных, и все у нее получалось легко, весело.
К концу войны ей было двадцать лет. Мужчин в то время в деревне не осталось, и Лушу выбрали председателем. С тех пор она десять лет вела колхозное хозяйство.
Сашу она помнила пятнадцатилетним парнишкой — тогда он был тихий, застенчивый. А теперь задается, делает вид, что ему скучно, разговаривает через силу. Только Катерина сумела расшевелить его своими вольными разговорами.
И когда начались танцы, Саша выбрал Катерину.
Луше стало обидно за девчат, особенно за Настеньку. Настеньке Саша определенно нравился. Она долго готовилась к вечеру, бегала по избам, брала над залог пластинки, принесла патефон, надела длинное платье с бантиком. Она стояла, вся, как натянутая струна, тугая и крепкая, с замиранием сердца ожидая, когда Саша заметит ее и увидит, какая она. Но Саша танцевал с Катериной, а Настеньке оставалось только менять пластинки. Иногда он подходил, чтобы оказать, какой танец ставить, но и от этих слов Настенька вспыхивала ярким румянцем.
«Этакая лампочка», — ласково подумала Луша. И, выбрав минуту, подозвала Катерину, попрекнула:
— Что ты на нем повисла? Дай другим потанцевать.
Катерина поняла ее слова по-своему, отошла к Саше, и когда заиграли краковяк, он пригласил Лушу. Пришлось идти.
Саша плясал неумело, но лихо. Уверенный, что ему все простится, он вел себя развязно, бесцеремонно, а женшины понимали, что сами виноваты и не порицали его.
— Ты с Катериной не очень, — сказала ему Луша. — Гляди, шофера ноги переломают.
— А что мне Катерина, — отвечал Саша. — Что я, не видал таких, что ли…
«Теленок еще», — подумала Луша. Но танцевать ей нравилось. Саша жал ее пальцы, плотно прижимал ее к себе, и она не противилась. Она совсем забыла о Настеньке и танцевала один танец за другим. У нее кружилась голова, она чувствовала спиной беспокойную мужскую руку, ощущала запах здорового мальчишеского пота, и ей казалось, что между ними идет какой-то молчаливый заговор, и была рада этому и не рада.
Но когда вечер кончился и Саша предложил проводить ее, она отказалась наотрез. Она пошла одна, недовольная собой, стыдясь себя и своего поведения.