Разнотравье: повести

Ставил эту избу самолично отец Матвея — человек вредный и упрямый. И жил он на свой манер, ухарем, и помер не по-людски — упарился на полке в бане. А теперь вот сынок растет, весь в родителя: и хулиганит и в бане парится до одури. Чего только не вытворяет этот Матвей! Однажды увидел в «Огоньке» цветной портрет какого-то новатора, вырвал из журнала и прилепил на своей избе, под самым свесом, возле ласточек, словно депутата, да еще флажки по бокам прицепил.

Казалось бы, какое до этого дело председателю колхоза? Но беда в том, что новатор был похож на Ивана Саввича, как вылитый: у Ивана Саввича зачесанные на лысину волосы и пробор возле самого уха — и у новатора зачесанные на лысину волосы и пробор возле самого уха, у Ивана Саввича густые запорожские усы — и у новатора густые запорожские усы.

Местные колхозники, привыкшие к проделкам Матвея, не обращали на портрет особенного внимания, но зато приезжие уполномоченные доводили иногда Ивана Саввича до того, что у него сам по себе начинал подмигивать левый глаз. «Удои-то на двадцатом месте, а портрет вывешиваете», — говорил один. «Обязательство по овощам не выполнили, а свой портретик, между прочим, вывешиваете», — замечал другой. И каждому приходилось объяснять, что это посторонний новатор, вовсе даже не пеньковский, а совсем из другой республики.

В общем, плохо пришлось Ивану Саввичу. Пробовал он уговаривать Матвея снять портрет, уговаривал и по-худому и по-хорошему, обещал взамен новатора дать из клуба Карла Маркса, но Матвей только улыбался своей загадочной застенчиво-нагловатой улыбкой и объяснял, что этот новатор вывел какую-то особую породу скота и страна должна знать своих героев. Тогда Иван Саввич пожаловался зонному секретарю Игнатьеву. Тот посмеялся и посоветовал подтягивать хозяйство, чтобы не было разрыва между портретом и уровнем колхозного производства.

Иван Саввич совсем упал духом и собрался было сбривать усы, но вовремя понял, что тогда засмеют его и свои колхозники. Пришлось дожидаться — ведь полиняет когда-нибудь портрет от дождей и солнца.

Однако краска попалась ядовитая, и вот уже шел второй месяц, а новатор не выцветал, только усы немного пожелтели и стали еще больше похожи на усы Ивана Саввича.

Тоня не могла понять, почему, проходя мимо избы Морозовых, председатель внезапно замолчал и нахмурился. А Иван Саввич ждал, как эта девчонка сейчас спросит про портрет — с подковыркой или без подковырки.

Избу прошли. Тоня ничего не спросила.

Иван Саввич посмотрел наверх, и лицо его прояснилось. Портрета не было. Не было ни флажков, ни новатора. Только гнезда ласточек серыми кисетами свисали из-под карниза.

— Ну вот! — весело сказал Иван Саввич. — Еще изба Евсея Евсеевича, нашего бухгалтера, — и вся эта сторона!

Изба у Евсея Евсеевича крепкая, теплая. Вдоль окон висит жердь — пеледа. Со стороны поля стена умазана глиной. А на углу вкопан столб, чтобы телеги, и машины, сворачивая по дороге, не задевали за палисадник.

Еще надо отметпть, что Евсей Евсеевич и его супруга любят чеснок. У них целая грядка отведена под эту культуру. За низкой оградой видно и эту грядку, и сочные зеленые перья чеснока, завязанные узлом, чтобы головки лучше наливались и вырастали потолще.

— У меня такое предложение, — сказал Иван Саввич, когда они вышли на проселок. — Сперва сходим на ригу, поглядим, как колотят. Потом воротимся той стороной, поглядим ферму. А после всего заскочим к моей старухе для отметки знакомства…

Иван Саввич поднял было руку, чтобы изобразить, как он предполагает отметить знакомство, но внезапно прервал объяснения и стал смотреть вдаль. Там, у самого Николина борка, медленно двигалась подвода, доверху груженная снопиками льна.

— Куда это они возят? — озадаченно проговорил Иван Саввич. — Вы обождите тут. Я сейчас.

— Можно, я с вами? — сказала Тоня.

И они пошли быстро.

За Николиным борком открывалась широкая поляна и дорога, ведущая на станцию. На дороге работали Матвей, бригадир Тятюшкин и еще человек десять мужчин и женщин. Сначала Тоня не поняла, что они делают, но, подойдя ближе, увидела, что колхозники разбирают снопы и стелют лен прямо на дороге. Две женщины сметали с дороги пыль и грязь, остальные расстилали. Работа шла весело. Матвей покрикивал, девчата смеялись. Было застлано не меньше полукилометра дорожного полотна.

— Вы что тут самовольничаете? — спросил Иван Саввич.

— Ленок стелем, — ответил оживленный Тятюшкин.

— Вижу, что ленок. Кто дал указание?

— Это Матвей надумал, — сказал Тятюшкин, почуявший недоброе.

— А вы послушали?

— Так ведь я позже подошел… Вы не сомневайтесь — другие в риге колотят… И Лариса там. А сюда никого силком не гнали… По согласию.

— А ну, позови Морозова.

Может быть, в другое время и при других обстоятельствах все обошлось бы без особого шума. Просто приказал бы председатель свезти снопы обратно на ригу, постыдил бы немного Тятюшкина — и дело с концом. Но сейчас, оскорбленный до глубины души, Иван Саввич счел необходимым выправить свой авторитет в глазах нового человека, чтобы девчонка забыла думать, что у него в хозяйстве допускается партизанщина.

Матвей подошел веселый, потный, со сверкающими глазами. И улыбка у него была добрая, доверчивая.

— Это ты сообразил? — спросил Иван Саввич ласково.

— Почему я? В других колхозах не первый год грузовики лен колотят. Давно известно.

— Гляди, какой ты у нас ученый! — удивился Иван Саввич. — Прямо впору бригадиром тебя становить.

— Я говорил — не надо, а он все одно… — торопливо вставил Тятюшкин.

Между тем подошли женщины, прислушиваясь к разговору, украдкой разглядывали Тоню.

— Да что вы, Иван Саввич, — сказал Матвей. — Или не понимаете? Машины не хуже обмолотят, чем мы своими колотушками.

— Как же они обмолотят?

— Скатами головки передавят — и точка.

— Скатами? Вот глядите, товарищ Глечикова. Грузовики, значит, будут молотить, а я ему трудодни писать. Ловко?

Тоня промолчала. Ей было не совсем ясно, что происходит.

— А где ты грузовики возьмешь? — обратился Иван Саввич к Матвею.

— А чего мне их брать? Они сами поедут. С «Нового пути» ездят, хлеб сдают.

— С «Нового пути»? Так. Вот глядите, а я не догадался. Председатель, а не сообразил. Может, председателя на мыло пора?

Все молчали. Только Тятюшкин пробормотал:

— Десяток бы машин, и все в порядке.

— И правда, десяток машин, — сказал Иван Саввич печальным голосом. — Ловко! А я-то и не сообразил. А где вы возьмете десяток машин? — крикнул он вдруг так, что Тоня вздрогнула и оступилась. — А если «Новый путь» кончил хлеб возить? Если они еще вчерась рассчитались с государством? Где вы возьмете десять машин?

Лицо Матвея вытянулось. Если Иван Саввич говорит правду, то дело плохо. Отсюда на станцию ходят только грузовики «Нового пути», а случайную машину можно целый день прождать и не дождаться.

Женщины заговорили все разом.

— Верно, «Новый путь» возить кончил? — спросила Зефирова.

— А что я тебе, врать буду? — сказал Иван Саввич. — Вчера Игнатьев говорил.

— Тогда нам тут дожидать нечего. По этой шоссе одни русаки бегают.

— Что же делать?

— Погоди, зоотехника спросим, — сказал Иван Саввич. — Она человек свежий. Как вы считаете, кто виноват?

— Я считаю, — сказала Тоня несмело, — виноват бригадир. Бригадир отвечает за расстановку.

Тоня встретила неодобрительный взгляд Ивана Саввича и поняла, что он недоволен ее ответом.

— Я еще не кончила, — сказала она. — Еще виноват этот товарищ. — Она показала на Матвея и вопросительно посмотрела на Ивана Саввича.

— Слышишь, Морозов, что говорят? — оживился председатель. — Ты инициативу проявлял — ты и расплачивайся со своих доходов. Вот она где у меня, ваша инициатива, — и он похлопал себя по шее. — Ровно без вас не соображаем, как лучше.

— Машина! — воскликнул Матвей.

Вдали, под солнцем, поблескивало ветровое стекло.