Сын гетмана

– Иван Злой всегда слушался моего татка и был ему верным слугой. Я за него головой готов поручиться.

– Ого-го! – засмеялись казаки, – вот какая дорогая голова у нас в залоге!

– Что ж, – гордо возразил Тимош, – татко теперь дорого бы дал за мою голову, да не видать ему меня...

Чуть заметная усмешка скользнула по лицу Злого. Он быстро, мельком взглянул на Тимоша, покрутил ус и потом, обратясь к атаману, спросил:

– Что ж, принимаете меня, что ли? Буду служить вам верой и правдой!

– Принимаем, принимаем! – весело вскрикнули казаки и разбрелись к кострам.

– А дуже рассердился татко, когда не нашел меня в корчме? – спросил Тимош у Злого.

– Не знаю, – уклончиво отвечал тот, – я утек и не видал его.

Злой вообще обладал способностью лгать и изворачиваться, нисколько не смущаясь. Несмотря на свой ограниченный ум, он всегда находил выход из всякого затруднительного положения. И теперь, в разговоре с Тимошем и Ганжей, он обошел все щекотливые вопросы, рассказал, как прежде всего поспешил на Кашеварницу и, увидев челны, рассудил, что рано или поздно казаки сюда приедут.

– Я ведь здесь сижу с самого полудня, отощал совсем, – говорил он, поспешно хлебая кашу.

– А ты уж и челны пронюхал? – спросил его Павлюк, подозрительно осматривая его пытливым взором с головы до ног.

– Я нечаянно увидал челны. Бродил по острову и увидал.

– Гм, ловкий хлопец! – протянул Павлюк, покуривая люльку.

На другое утро, чуть свет, казаки поднялись и, пожевывая сухие лепешки, побрели к челнам. На противоположном берегу острова, в узком заливе, совершенно заслоненном скалами, качалось на волнах до пятидесяти длинных ходких чаек со сложенными снастями. Все казаки разделились на отряды, из каждого отряда вышли два рулевых, подошли к своим лодкам, внимательно осмотрели дно, уключины, оба руля – на носу и на корме. Плавание предстояло трудное, – малейшая неисправность могла погубить лодку вместе с ее гребцами. Повреждений и неисправностей оказалось немного. Чайки были прочные, только что перед походом выдолбленные из здоровых стволов лип и ив и обитые новым тесом. Кое-где доски отстали, но вбить новые гвозди ничего не стоило: у каждого рулевого был запас таких гвоздей. По краям челнов были привязаны толстые пучки камыша, обвитые ивовым лыком или боярышником и обхватывавшие лодку с обеих сторон от кормы до носа. Эти камыши тоже пришлось кое-где подвязать, подправить и починить некоторые из пятнадцати пар уключин, расшатавшихся от продолжительной гребли. Парусов пока не распускали: во-первых, потому, что не было ветра, во-вторых, при плавании против течения они только бы мешали.

Наконец челны были готовы. Каждый отряд человек в пятьдесят чинно, в строгом порядке подошел к своей лодке и занял привычные места. Гребцы подняли весла, ожидая приказания атамана. На атаманской чайке развевался красный флаг с белым крестом, а корма и нос были украшены дорогой парчой, перемешанною с аксамитом; во всем остальном она ничем не отличалась от прочих лодок, и в ней, так же как и в других, не было палубы.

Солнце стояло довольно высоко на небе, когда все разместились по лодкам и атаман дал условный знак, махнув три раза рукой. По первому мановению лодки отчалили, по второму гребцы опустили весла, а по третьему весь летучий флот стройными рядами выплыл в реку.

V

Неудавшееся похищение

Пасмурное утро первых августовских дней нависло густым туманом над Кодаком и его окрестностями. И в крепости, и вокруг нее, в еврейских лавчонках все еще спали, а за высокими скалами, окутанными туманом, как хищные птицы притаились казацкие чайки, пославшие вперед разведчиков.

Тимош сидел в одном из челнов рядом с Ганжой и Смольчугом; в воображении его живо рисовались только что пережитые страхи опасного путешествия.

– Что, братику, устал? – тихо спросил Тимоша Смольчуг, заглядывая в бледное, тревожное лицо мальчика. – Вот оно что значит казаком сделаться! Зато ты теперь казак настоящий, любой курень тебя примет.

Тимош знал это и сам. Во время плавания он ни разу не крикнул, как ни жутко приходилось ему подчас; только в одном месте, где лодка чуть не опрокинулась, толкнувшись о подводный камень, он бессознательно схватился за руку Ганжи и прошептал: «Матка Божа, спаси и помилуй!»

Вернувшиеся разведчики донесли, что в крепости все еще спят, а в лачугах кое-кто начинает просыпаться.

– Теперь время! – сказал Сулима. – Слушайте же, братове! Ни в крепости, ни в жидовском гнезде никого не оставлять в живых, будь то хоть полудикая собака, чтобы никто не ускользнул и не донес коронному гетману. Поняли?

– Добре, пане атамане! – отвечали казаки. Тихо подъехали чайки к берегу; в стройном порядке, молча, сошли казаки на берег и выстроились по куреням, оправляя сабли и готовя пистолеты. Крепость находилась от места высадки шагах в ста, и ее темный силуэт неясно вырисовывался в тумане.

Сулима позвал Ганжу.

– С какой стороны главные ворота? – спросил он шепотом.

Ганжа указал жестом.

– А подъемные мосты?

– Вон там! – тоже шепотом отвечал старик. – Ров широкий, но не слишком глубок, – прибавил он тихо, – а вал высокий, но взлезть на него можно.

– Добре! – сказал атаман.

Сулима подозвал куренных и отдал им приказание:

– Большая часть атакует крепость, меньшая оцепляет жидовский квартал и никого не оставляет в живых.

– А рабочие? – нерешительно спросил один из есаулов, – между ними есть и казаки...

– Все равно, всех изрубить: панских холопов нам не нужно!

Ганжа с Тимошем, Смольчугом и Злым попали во второй отряд. В то время, как Сулима и Павлюк бросились с криком к крепостному валу, другой отряд, под предводительством Ганжи, дружно оцепил тесно сплоченные лавчонки и в немом молчании с саблями наголо выжидал приказания рубить и колоть все живое.

Началась резня...

Ганжа, Тимош и Смольчуг вошли в лачужку Янкеля. Ганжа перерыл все пуховики, все тряпье, всю солому, лежавшую под лавкой: нигде ничего не было. В досаде он стукнул ногой об пол.

– От-то вражья сила! – крикнул он. – Куда же эти нехристи сгинули?

Он приказал Смольчугу и Тимошу стеречь избу, а сам вышел из дверей, обошел вокруг, заглянул под телегу, обшарил уголки бедной клетушки, даже поболтал саблей в чану с помоями; нигде никого ни оказалось.

– Ну, братику! Утек, видно, Янкель, – сказал вошедший Ганжа, обращаясь к Смольчугу. – Поищем другой добычи! А ты, хлопец, оставайся здесь и жди нас: чего доброго, еще сомнут тебя в свалке.

Смольчуг неохотно пошел за Ганжою. В битве на открытом поле он всегда был одним из первых, но эта беспощадная, нелепая резня и его не удовлетворяла, так же как и Тимоша.

Тимош остался один. Вдруг в тишине ему послышался под полом какой-то странный звук, не то писк мыши, не то стон, не то плач ребенка. Он прислушался: все тихо. Сжав в руке саблю, он внимательно стал осматривать пол, стены, углы и закоулки бедной лачуги. «Когда это мог Янкель убежать, – думал он. – Кажется, мы все время стояли около избушки и не видели, чтобы кто-нибудь из нее выходил».

В эту минуту откуда-то снизу ясно послышался плач ребенка. Тимош быстро припал ухом к полу и отчетливо услышал какой-то шелест, не то шепот, не то человеческие шаги. Он внимательно осмотрел пол и заметил, что две доски за печкой не соединялись с остальными. Когда он попробовал их рукой, они как будто подались; он сделал еще небольшое усилие, и доски приподнялись, а под ними оказалось пустое пространство, что-то вроде подвала. Недолго думая, одним прыжком он соскочил в подвал.

Его волновали противоположные чувства. Он гордился, что перехитрил Янкеля и нашел его убежище, но в то же время он и жалел его. «И его, и черноглазую Хайку, и всех их ребят также изрубят и искрошат, как остальных», – думалось ему. Он осмотрелся. Слабая полоса света проникала в открытый люк; через минуту он уже ясно различил у противоположной стены подполья испуганную Хайку, старавшуюся унять грудного ребенка. При появлении Тимоша она еще более съежилась и заслонила собой остальных ребят.