Страница 6 из 11
Примечание 2010 года.
Данный текст напечатан (в сокращенном виде) в газете «НГ-Ex libris», хотя я тогда работал еще не в ней, а в «Книжном обозрении», и является рецензией. Вот на что:
Еникеева Д. Книга для пьющего человека. – Донецк: Сталкер, 1998.
Что до моего приятеля Сережи В. – умер Сережа. В 40 лет. От алкоголизма. А под пьющим филологом я имел в виду своего друга – поэта Александра Вознесенского. Именно на его место в газету «Книжное обозрение» я пришел в 1995 году. Именно он работал потом в «НГ-EL» и печатал меня. Какое-то время мы даже работали в «НГ-EL» вместе. Именно он, в конце концов, сочинил стихотворение «Газета / Неблагоприятна для поэта». А наши совместные поэтические чтения назывались «С ненавистью к книге» (мы тогда в разных газетах работали), потом – «С ненавистью к прессе» (уже вместе работали). Был задуман и третий вечер – «С ненавистью друг к другу» (пока не состоялся). И литературный журнал «Отечественные напитки» (с приложением «Современные закуски») и ежедневную газету «Алкогольные хроники» мы пока не издаем.
Главка же «Страшный сон» взята из другой статьи, совсем недавней, про водку «Нацпроект». Статья напечатана в «НГ».
Конец примечания.
Примечание 2016 года.
Обратите внимание на выходные данные книжки: Донецк.
Было время, там книжки выходили.
Конец примечания.
Прощай. Веревку и мыло я найду
Воображаемое интервью о смысле и бессмысленности существования с «беззаветным тружеником В. Ер.», сотканное из мелких и неблестящих натяжек, полное гнусных аллюзий и оскорбительных аналогий, чапаевщины и фанфаронства, или Тушинские посиделки с красным флагом и портретом гражданина прекрасной Франции Ивана Тургенева под рюмку цикуты и баночку гуталина
«Помню, как он (Ерофеев – Е. Л.) плакал над стихами Евтушенко. Принес его книжку, сел на тахту, читает, восхищенно восклицает, смотрю – заплакал. Смущенно, как ребенок, смотрит на меня, в глазах слезы: «Разве, – говорит, – это не хорошо?» И читает что-то чрезвычайно одухотворенное, но скверно написанное…»
– Здравствуйте, Венедикт Васильевич. Вы, подобно Карлсону и Мюнхгаузену, славитесь своей честностью и правдивостью. Так что, думаю, мне (и читателям) не следует опасаться мистификаций, гиперболизаций, абсурдов, оксюморонов и тавтологий? Только правда и ничего, кроме правды. Правда?
– Ну, конечно же, буду более или менее весело и бессовестно врать. Ложь, только ложь, и ничего, кроме лжи.
– Замечательно. Итак, для начала расскажите, пожалуйста, о себе. Кто вы?
– Ну стихами-то про себя любой хорошо расскажет! Вы прозой попробуйте.
– Я – человек вопиющий.
– А еще?
– Вольный каменщик на богостроительстве.
– А еще?
– Бесполезное ископаемое, вот кто я.
– С кем из животного или, скажем, растительного мира вы бы себя сравнили?
– Ну вот, например, одуванчик. Он все колышется и облетает от ветра, и грустно на него глядеть… Вот и я: разве я не облетаю? Разве не противно глядеть, как я целыми днями все облетаю и облетаю?
– Венедикт Васильевич, как вы стали писателем? когда начали писать?
– В 18–19-летнем возрасте, когда при мне говорили неинтересное, я говорил: «О, какой вздор! Стоит ли говорить!» И мне говорили: «Ну, а если так, что же все-таки не вздор?» И я наедине с собой говорил: «О! Не знаю, но есть!» Вот с этого все начинается.
– Какую мечту вы лелеяли с детства? Что бы вы ответили на вопрос классика – кем быть?
– Я вначале мечтал быть стеклодувом, потом – фальшивомонетчиком, вампиром – а потом опять стеклодувом! И прекрасной дамой!
– Хороший ответ… Но почему вы расхотели быть фальшивомонетчиком – весьма же денежная профессия?
– Не деньги надо чеканить, надо чеканить афоризмы.
– Самые лучшие афоризмы чеканил Оскар Уайльд, между прочим – гомосексуалист. Тоже, небось, хотел быть прекрасной дамой…
– Надо вам заметить, что гомосексуализм в нашей стране изжит хоть и окончательно, но не целиком. Вернее, целиком, но не полностью. А вернее даже так: целиком и полностью, но не окончательно. У публики ведь что сейчас на уме? Один только гомосексуализм. Ну, еще арабы на уме, Израиль, Голанские высоты, Моше Даян. Ну, а если прогнать Моше Даяна с Голанских высот, а арабов с иудеями примирить? – что тогда останется в головах людей? Один только чистый гомосексуализм.
– Просто кошмар, что вы такое говорите, Венедикт Васильевич! Хорошо хоть арабы с иудеями всё примиряются-примиряются, да без толку.
– Вы мне напоминаете одного старичка в Петушках. Он – тоже, он пил на чужбинку, он пил только краденое: утащит, например, в аптеке флакон тройного одеколона, отойдет в туалет у вокзала и там тихонько выпьет. Он называл это «пить на брудершафт», он был серьезно убежден, что это и есть «пить на брудершафт», он так и умер в своем заблуждении…
– Не знаю, чем я напомнил вам того славного старичка, но коли уж речь зашла о брудершафте, то, может быть, и нам, ну как бы получше выразиться…
– А ты говори попросту, без всяких там аннексий и контрибуций. И без репарации.
– То есть?
– Надо преодолеть высокоинтеллектуальную напряженность беседы, соскользнув в сферу легкой и обыденной болтовни.
– Согласен. Но – как?
– Ты выпей. Это тебя сократит.
Я последовал совету Ерофеева – выпил, потом еще выпил, потом… Ну, словом, перешел с ним на «ты»:
– А скажите… ну, то есть скажи, как тебя называть?
– Вот клички: в 1955–57 гг. меня называют попросту «Веничка» (Москва). В 1957–58 гг., по мере поседения и повзросления – «Венедикт»; в 1959 г. – «Бэн», «граф», «сам»; в 1961–62 гг. опять «Венедикт», и с 1963 г. – снова поголовное «Веничка».
– Ну что ж, поголовное так поголовное. Раз мы преодолели высокоинтеллектуальную напряженность беседы, пора обратиться к миру прекрасного. Пьешь ведь, небось, а, Ерофеев?
– Попиваю, да, но ведь без всякой эскалации.
– И часто?
– Когда как. Другие – чаще… Но я – в отличие от них – без всякого форсу и забубенности. Я – только когда печален…
– Рассказывай! А руки от чего дрожат?
– …как ты не понимаешь?!
– Ну вот – как о водке зашла речь, так снова стихами заговорил! А сам ведь и одеколон наверняка пьешь? И даже знаешь, чем один из них от другого отличен?
– «Ландыш», например, будоражит ум, тревожит совесть, укрепляет правосознание. А «Белая сирень» – напротив того, успокаивает совесть и примиряет человека с язвами жизни…
– Разве можно так, Веничка? Разве можно так жить? Разве не дурно?