Двойная бездна

Оба они, бамул и Веселов, ощутили свою потаенную связь, ибо он, человек, тоже мечется по земле, возвращаясь к истокам, в напрасных поисках выкорчеванных, сожженных и развеянных пеплом корней своих.

Нет, не напрасных… Ибо лишь осознав себя одной из ступенек бесконечной лестницы, ведущей от первой живой клетки к неизведанным горизонтам грядущего, ощутишь бессмертие свое, единственное и реальное, и отринешь ложь истин, лгущих о воскресении, и не устрашишься будущего, каким бы оно не было.

Отсюда, между облаком и землей, он увидел, как заколебался горячий воздух над скалой, тяжелыми волнами скатываясь к рекам; заклубился, еще невидимый с берега, готовый сгуститься и принять неведомые пока формы.

Подчиняясь воле человека, бамул спустился ниже. Четыре зорких глаза наверху, два — внизу, картина была путаная, словно наложили одну на другую две киноленты.

Сверху — очертания автобуса затуманились; снизу — беззвучно, как восковая коробочка над свечой, стала проваливаться крыша, оседать кузов, мутными лужицами растекаться по траве шины, фары, все то, что только что было автобусом. И сквозь эту муть, деформацию, бесследно исчезающие формы все яснее и четче проступали близнецы. Четверо стояли, один лежал. Четверо живых, один мертвый, но жизнь четверых была столь же условна, как смерть пятого… Реальными были жизнь и смерть одного Веселова, — повернувшегося лицом к лицу к своим «братьям».

Сверху — посредине скалы туман быстро набирал черноту, втягиваясь замедленным смерчем в невидимую пока дыру. Задрожал воздух, искажая очертания деревьев; смерч застыл, растекшись по стенкам черного, словно обсидианового жерла, уходящего отвесно вниз, в глубь скалы. И тотчас же оттуда, из глубины, стал выступать колеблющийся мутнорадужный пузырь, разрастаясь и захватывая собой скалу, сползая по ее отвесным бокам к рекам, надвигаясь на берега, поднимаясь все выше и выше.

Снизу — без звука, неощутимо наплывала радужная, как мыльная плёнка, стена. Веселов развернулся вполоборота, не теряя из виду близнецов, стоящих неподвижно, на всякий случай пошире расставил ноги, наклонил корпус к реке и невольно задержал дыхание, когда пленка беззвучно лопнула, натолкнувшись на него, и тут же срослась за спиной, пропуская сквозь себя близнецов и поднимаясь вверх по склону сопки. Мгновенная боль, вспышка перед глазами, все…

Веселов уже знал, что это такое. Пространственно-временной барьер, карантинная зона, отделяющая полусферой земное от неземного, полупроницаемая мембрана, впускающая внутрь себя все живое, но не выпускающая никого и ничего. Даже время.

Бамул не знал, что надвигается на него с земли; он помнил, что каждый год повторялось это, и он, инстинктивно страшась неведомого, взлетал выше и выше, кружась над куполом и не смея прорвать его неосязаемую оболочку. Вот и сейчас он сильнее взмахнул крыльями, хрипло закричал и стал набирать высоту. Панорама тайги раздвинулась, сверху было видно, как купол замедлил свой рост и замер, туго натянутый.

«Вниз!» — приказал Веселов птице (самому себе?), парящей в высоте. Страх птицы частично передавался ему, некогда было сосредотачиваться на видении бамула, ибо близнецы зашевелились, словно разминаясь, переступали с ноги на ногу, поправляя нелепую одежду свою, и трудно предвидеть, что они предпримут в ближайшую минуту.

«Вниз!» — усилием воли, чуть ли не физическим толчком он заставил птицу сложить крылья и ринуться навстречу барьеру. И еще раз, отраженно, ощутил гаснущую боль и яркий свет. Теперь бамул останется здесь, в Заповеднике, и наконец-то обретет свой утерянный мир.

Снизу — близнецы молча, не глядя на Веселова, встали попарно у ног и у головы «трупа», как в траурном карауле, и вот, лежащий, закрытый с головой запятнанной кровью простыней, зашевелился под ней, приподнялся заскорузлый край покрова и оттуда выпросталась чужая рука, осмысленно шарящая в воздухе, словно проснувшийся человек сдергивает с себя одеяло.

«Мертвец» сел, а потом грузно встал на ноги, и Веселов увидел, что тот трансформировался в профессора Черняка.

В легкой летней одежде, в легкомысленной кепочке с длинным прозрачным козырьком, он растягивал губы в приторной и презрительной улыбке, вытягивал трубочкой, причмокивал, накреняя тяжелое тело в полупоклоне.

— Балаган, — сказал Веселов, уже ничему не удивляясь и ко всему готовый.

И отвернулся в пренебрежении.

Сверху — на склоне сопки, метрах в ста от берега, под разлапистой елью, полускрытой толстым стволом, лежал человек. Веселов невольно вздрогнул и заставил себя не смотреть в ту сторону. Бамул снизился по спирали и сея на еловый сук.

Под деревом, на животе, раскинув ноги и прижавшись щекой к прикладу двустволки, лежал Алеша, целясь в тех, кто стоял на берегу. Под правой рукой аккуратно разложены патроны. Похоже, много дней он добирался сюда по тайным тропам. Да, великий мститель вышел на тропу войны во всеоружии — с горящим ненавистью сердцем и с охотничьим ружьем, снаряженным жаканами.

На тропу войны и на верную смерть. Бессмысленную и очевидную. Скорее всего, Алеша держал на мушке его, Веселова, изменника, перебежчика, унаследовавшего презренный титул «рыбника»…

Подавляя птичий страх человечьей волей, бамул громко закричал на два голоса и шумно захлопал крыльями. Посыпались хвоя и прошлогодние шишки. Алеша невольно вздрогнул и поднял голову…

Снизу — Черняк перестал кланяться, выпрямился, сложил длинные волосатые руки на груди, слегка запрокинул подбородок.

— Никогда не пренебрегайте советами старших, — сказал Черняк. — Непочтительность не доводит до добра.

— Плюшевая обезьяна в позе Наполеона, — вопреки совету сказал Веселов.

Черняк презрительно фыркнул, тело его затуманилось, словно вышло из фокуса, и тут же приобрело резкость. Перед Веселовым стоял сам Наполеон в парадной форме, надменно сжав тонкие губы:

— Неужели вы полагаете, что мой истинный облик и есть тот самый, профессорский?

— Все равно обезьяна, — упрямо повторил Веселов.

Терять было нечего, все пути отступления отрезаны, с двух сторон его ждала гибель — от бывших родичей и от бывшего союзника…

Сверху — невиданная птица отвлекла Алешу. Неизвестно, что он подумал, глядя на нее, но она явно мешала ему, тревожила своей странностью, он махнул рукой в ее сторону, отгоняя, бамул испугался, трепыхнулся на ветке, Веселов успел удержать его на месте.

Снизу — шагнул в сторону, сделал еще три напряженных шага, Черняк оказался между ним и ружьем…

Сверху — Алеша занервничал. Да, теперь стало окончательно ясно, что первый выстрел был предназначен Веселову. Стал отползать в сторону. Северянин, охотничек…

Снизу — матовая волна колыхнула «Наполеона», разделилась на два молочных сгустка и каждый из них, как амёба под микроскопом, молча и быстро — еще на два, и еще, и еще… Близнецы тем же способом «переменили одежду», и вот, четверо, одетые так же, как сам Веселов, — в брюках, голые по пояс, босые, стали оттеснять его от реки.

Число сгустков достигло нескольких десятков, все свободное пространство от склона сопки до воды заполнилось колеблющимися столбами из густого тумана.

И вот туман стал окрашиваться, самовылепливаться, и Володя, готовый ко всему, все же вздрогнул — на берегу стояли многочисленные Веселовы, замершие в разных позах.

И тут раздался выстрел. Закричал бамул, преодолев человеческую волю, взлетел над тайгой; Веселов не успел понять, куда попала пуля, потому что скала вздрогнула, земля мягко покачнулась под ногами, он чуть не упал, его крепко сжали со всех сторон, как в переполненном автобусе, быстро стемнело, тут же рассвело, опять накатила ночь, потом все это слилось в сумерки, купол окрасился в грязно-серый цвет, стал непрозрачным. Веселов понял, что это значит, — зона стремительно проваливалась в прошлое, казалось, что на своем пути она натыкается вслепую на невидимые преграды, ибо то и дело скала, берег, река сотрясались со скрежетом, и если бы не плотная опека, то Веселов предпочел бы лечь ничком, как при землетрясении.