У нас остается Россия

С. Я.: Знаешь, Валентин, в моей библиотеке есть три особенно дорогие мне книги, все из серии «Отечество» издательства «Молодая гвардия». Это «Лад» Василия Ивановича Белова, «Пушкиногорье» Семена Степановича Гейченко и твоя книга о Сибири. Читая их, понимаешь: нет, не поставить нас на колени. Столько показано драгоценностей, которые нам Бог отпустил, а народ своими руками сотворил.

B. Р.: Особенно у Белова в «Ладе». Дивная книга.

C. Я.: Жаль, что эта серия прекращена. Вообще я очень ценю то, что делает «Молодая гвардия», Бородина вот выпустили. За последнее время у меня было два открытия человеческого мужества: Бородин с его книгой и то, что прочитал в «Известиях» об ушедшем недавно Владимире Богомолове. Кто знал, как он живет, чем живет? Потому что держался в стороне от тусовки, был неподкупен, бескомпромиссно честен. На примере этого человека можно целые классы и школы воспитывать. Как и на примере Бородина, Осипова. А нам подсовывают других -таких, которым наплевать на «ваши» проблемы, «ваши» деревенские, так сказать, заботы.

В. Р.: Они действительно богатыри, нравственные богатыри. И Осипов, и Бородин, и Богомолов. Как скала. Ветры, бури, снегопады - несмотря ни на что, стояли непоколебимо. Они и ушедшие стоят.

С. Я.: А уходят эти богатыри незамеченными. И Евгений Иванович Носов, один из величайших писателей, и Богомолов - ни строчки, как будто не было их. Когда Юрий Кузнецов умер, даже пришлось с письмом обратиться к президенту: почему нигде ни слова? Это же точки отсчета, вершины!

Валентин, знаю, ты не из тех, кто говорит о своих планах преждевременно, и не о них я. Извини, но припомним Н. Островского, которого теперь заклевали, - что еще хотелось бы сделать, чтобы не было стыдно и мучительно больно? Какой работы хочешь для себя в отпущенные судьбой и Богом годы?

В. Р.: Сейчас-то особенно не стыдно за то, что сделано. Я, кажется, нигде не покривил душой. Говорят: он не писал в 80-е, не писал в 90-е. Но эта книжка о Сибири, она же не просто так написалась. Даже Москву из конца в конец пересечь, и то усилия надо приложить. А тут поехать, да не однажды, на Ледовитый океан, или в Кяхту, в Тобольск, на Алтай. Байкал вроде рядом, но и он потребовал сил. Не про -сто ведь хотелось записать впечатления, а чтобы читалось, с пользой и вкусом читалось. Мне всегда работалось трудно, труднее некоторых других, может быть, в пять-десять раз. Вроде готовая вещь, все на месте, а чего-то нет. Красоты, цвета, изюминки какой-то. Не хватает, может быть, двухтрех слов, которые расцветили бы эту страницу. И начинаешь искать их, переписываешь. Поэтому, может быть, и читаются Кяхта, Тобольск, Байкал. Правда, глава о Байкале будет дополнена, хочется еще о нем написать. Сейчас делаю главу о Транссибе, она тоже необходима.

В 90-е годы писалось действительно немного. Но было множество интервью, статей, отзывов. Да и не хотелось писать. В какой-то момент появилось ощущение, что читателя больше нет. Он, разумеется, не исчез, но такое кругом творилось, что, казалось, не время сейчас писать красиво - надо, пиши страстно. Ну и писал страстно. Не знаю, принесло ли это пользу, думаю, все-таки принесло. Потому что когда приезжаешь куда-то в дальнюю сторонку, люди постарше, следившие тогда за газетами и журналами, многое вспоминают. Скажем, интервью с Виктором Кожемяко, которые мы делали каждый год, и не по одному, десять лет подряд. Но читатели продолжают читать. И статьи вспоминают. Вот ту, в частности, о патриотизме, за которую меня в 1991-м грязью забрасывали. Статья-то небольшая, потом уж я ее расширил, написал «Интеллигенцию и патриотизм».

Довольно непросто все давалось. И когда почувствовал, что устояли, пережили и это, потянуло опять на прозу. Совсем быть довольным работой нельзя, но главное я в повести «Дочь Ивана, мать Ивана» сказал. А сейчас - может быть, это будет последняя работа - надо написать о другом, не об этой безобразной жизни. Я даже по себе чувствую. Такое иной раз тяжелое настроение, что хочется взять не ту книжку, где опять душа воспламенится, а ту, где душа прельстится, отмякнет. Не знаю, о любви ли будет повесть или о чем-то еще, но непременно о добрых, очень добрых отношениях между людьми. Как будто и не существующих сегодня, но где-то они все-таки существуют. А если бы даже и не существовали, написать про них надо. Как в свое время «Пожар», так сейчас, я думаю, нужна такая книга, с которой читатель мог бы отдохнуть, и если прослезится, то слезами чуткими, благодарными. Благодарными этим людям за то, что они поднялись до таких чувств, таких отношений.

С. Я.: Мне кажется, в юном Иване из повести «Дочь Ивана, мать Ивана» есть черты героя этой твоей доброй, прельщающей душу новой книги. Извини за нескромность, но в нем я вижу себя, скажем, 50-летней давности. Тоже ведь этаким умником с матерью разговаривал, а она со свойственной ей мудростью умела необидно осадить. Мне этот Иван-сын очень по душе. Может быть, он и станет героем следующей повести?

B. Р.: Может быть. Хотя отношения у них с матерью не совсем гладкие, но друг друга они понимали. Без пошлости, без излишних объяснений. Тамара Ивановна по характеру задира, но эта задиристость в Иване должна переродиться в твердые взгляды. Забавная она все-таки. Услышав от него все эти «очи», «ланиты», удивилась, а потом даже испугалась. Чего ради такие слова? Куда полез? Хотя понимает, что полез в пределы вовсе не запретные. Счастливые, может быть, пределы. Но она-то их не знает. Обидно ей становится - жизнь прожила и не знает. А оказывается, все это было, и это можно было знать.

Вот так же как мне обидно, что жизнь пройдет, а многого не узнал, не увидел. В чужой стороне почему-то не умел смотреть, старался поскорее сделать дело и вернуться обратно. Хотя и было любопытство, и что-то я все-таки брал из этих поездок. Но сколь многого не успел сделать, почувствовать, принять в себя. Даже в литературе.

Последние два года, я думаю, у нас было три великие книги. Это «Музыка как судьба» Георгия Васильевича Свиридова, «Без выбора» Леонида Бородина и «Двести лет вместе» Солженицына. Без этих книг нельзя. Появились они - и нам как будто легче стало, мы уже силу в себе чувствуем.

C. Я.: Без этих книг нельзя. Так же, как нельзя без прозы Распутина, без трудов Льва Николаевича Гумилева. Или книг Дмитрия Михайловича Балашова. Уход из жизни этого крупнейшего, честнейшего русского исторического писателя пресса заметила только в связи со страшным убийством. Я-то его знал сызмальства, мы в Карелии начинали бытовать вместе. Поразительно, как в этом маленьком, бурном, задиристом человеке рождалась такая мощная, поистине великая проза. Особенно люблю книгу о Сергии Радонежском. Настолько глубоко он знал эпоху, так тонко чувствовал ее.

Не замечали Балашова, знать не хотели Богомолова, замалчивают другие подлинные ценности нашей культуры. Зато торопятся сообщить городу и миру подробности модной презентации или юбилея Янковского. Но ведь настоящий актер - это всегда какая-то неуспокоенность, борьба, нежелание размениваться на мелочи. А тут - малопристойные частушки и запредельное меню. Подумайте, что в это время где-нибудь в Петрозаводске, Пскове, Иркутске талантливый писатель еле сводит концы с концами. У музейных сотрудниц и в столицах зарплата полторы тысячи рублей, врач получает три тысячи, учительница четыре. Кого за это винить? Не в последнюю очередь так называемую творческую интеллигенцию. Всегда так было: своим поведением разлагала общество. А другой части интеллигенции, совестливой - таким, как Достоевский, -потом ценой собственной жизни приходилось восстанавливать духовное здоровье нации.

И вот в конце нашей беседы мне бы хотелось спросить: как ты считаешь, есть на все это управа? На то, что мы попали за пределы Содома и Гоморры?

B. Р.: Управа, конечно, есть. Я уже говорил, что всю эту гадость, срам напустили на Россию в течение самое большее пятнадцати лет.

C. Я. : Быстро.