Страница 155 из 257
Оттого и повелось: потребовалась молодой Петровской академии защита от засилья немцев - и по тому же перекатистому зову, который скликал былинных богатырей, вышел из поморских лесов Михайло Ломоносов; зачастили в XVIII веке европейские сочинители насмехаться над Россией: не дано-де русским даже до мышеловки додуматься - и самоучка Иван Ползунов первым в мире разработал проект паровой машины; приповадились в послереволюционной России литературу склонять то к местечковому, то к комиссарскому языку - и поднялся Шолохов с «Тихим Доном»; захороводились, заплясали в музыке нотки с рожками - и из курского песенного края выступил Георгий Свиридов; в самую лихую годину, когда над Отечеством нависла угроза, быть ему или не быть, пришел на передовую Георгий Жуков...
Мужика в деревне не надо было учить патриотизму - он был у него в крови; мужик не нуждался в понуждении к национальному чувству - он весь из него состоял, не всегда, впрочем, разбираясь, что это такое, но исполненный им настолько, что братство в многонациональной российской семье принималось им так же естественно и дружественно, как всякая необходимая богоданность. Как не преклониться перед мудростью народной, которая века и века назад указала направление грозящей России опасности! До чего просто и до чего верно: сверху небо, снизу земля, а с боков ничего нет - оно и продувает. Боковины свои мы и не сумели охранить. Это еще пушкинская мысль применительно к традиции: что пребывает в России, то ко благу ее; что не вмещается - то соблазн и опасность.
От славянофилов и до Столыпина звучало предостережение: «Нельзя к русским корням и русскому стволу прививать чужестранный цветок» - и не предостерегло. Один из последних славянофилов XIX века А. Кошелев, работавший над программой освобождения крестьян, уверен был: «Скорее вода пойдет против своего обычного течения, чем русский поселянин может быть оторван от земли, упитанной его потом». «Современники, страшно!» - по другому поводу воскликнул Гоголь, но слова эти поднебесным набатом бьют и бьют скорбно над бесконечным кладбищем, в которое превратилась русская деревня.
Гробами торчат брошенные людские жилища, в руинах лежат разграбленные фермы, гаражи и склады, поля заросли кустарником и осинником, овраги, как гигантские змеи, наползают на вековую обжить; последние поселяне, кому некуда бежать, с лета и до поздней осени бесконечными живописными колоннами выстраиваются вдоль больших дорог, торгуя не плодами земли, а плодами тайги. Деревня разрушена, обесчещена, вывернута наизнанку и выброшена на свалку, а свалка эта занимает теперь пол-России.
Невеселую эту картину погибели русской деревни нельзя, конечно, назвать повсеместной: и сеют еще, и пашут, и урожай в богоданные годы собирают неплохой. Уцелела деревня в Башкортостане, на Белгородчине и Орловщине... Трудно отделаться от впечатления, что уцелела благодаря стоящим на страже и окаменевшим в чистом поле былинным богатырям - иное, не сказочное, объяснение как-то не дается. Распахиваются заново кое-где и запущенные поля, сами себя принимаются кормить на арендованных землях промышленники, не надеясь на государство, которое по рукам и ногам, как в полоне, крепко-накрепко стянуто рыночными путами.
Но у промышленников и производство зерна промышленное, и называют они его не хлебушком, а продукцией, и ни лелеять, ни приласкать его не умеют. В теперешнем хлеборобном деле земля отчуждена от пахаря, а пахарь от земли, прервалась меж ними таинственная связь, исчезло родственное сцепление, произошло обоюдное чувственное остывание.
Чтобы остаться деревне деревней - надо вернуть весь прежний строй бытия и миропорядка, поэзию, обычаи, вековечное чутье на доброе и дурное, способность рожать детей в неизносной рубашке все того же крепкого покроя, к которому никакая зараза не пристанет. Возможно ли это при существующем сегодня в нашей стране государственном строении чужой архитектуры и чужого духа, трудно сказать. Возможно ли, когда деревню не спасают, а добивают, изымая из нее последние общинные крепи - фельдшерские пункты, библиотеки, школы?
Государство, пока оно обитает на земле, вынуждено и опираться на землю, другой опоры у него нет, но это опора не живой ногой, ощущающей токи тысячелетней почвы, а мертвым протезом, культей. Живая нога отмерла, атрофировалась от бездействия и глухоты. Но государство, кажется, этим мало озабочено. Оно, как вахтовик- остарбайтер, продолжает качать нефть. А на голой нефти, оставив в небрежении и поле, и все иные труды, которыми кормилась и строилась Россия, можно далеко укатить, так далеко, что и Россию потом не найти.
2006
VI.В ПОИСКАХ БЕРЕГА
В СУДЬБЕ ПРИРОДЫ -НАША СУДЬБА
Говорить сегодня об экологии - это значит говорить не об изменении жизни, а о ее спасении. Не стану повторять известные истины о приближающейся катастрофе, мы их не только знаем, а чувствуем их кожей, как при приближении к огню. Говорить сегодня об экологии и в десять раз легче, и в двадцать раз труднее, чем десять лет назад, когда литература оставила последние упования на воздействие своей нравственной молитвы и на то, что сильные мира сего тоже внимают книгам. Легче сегодня говорить об экологии потому, что не надо никого убеждать в присутствии, так сказать, проблемы. Она вопиет на каждом шагу случаями массовых отравлений, примерами старчества в наших детях, проектными ошибками, обрекающими людей на тяжелые заболевания, изгоняющими их с родных мест, непрекращающимся обеднением флоры и фауны, усиливающимся заражением воздуха, почв и вод, заражающих ядами, в свою очередь, и нас, и т.д., и т.д., и т.д.
Но сегодня и труднее говорить об экологии, потому что происходит постепенное привыкание к опасности, ее обживание. Нарастающие год от года цифры, свидетельствующие о поражении среды обитания, перестают производить на нас впечатление. Кроме того, экология поднялась в правительственные кабинеты, зазвучала в исходящих документах, принимаемых законах; ее язык усвоили в природозагрязняющих министерствах и ведомствах. Наконец был создан комитет по охране природы - Госкомприрода, природозащитное дело поднято на небывалую высоту и уравнено в правах с делом производства химических удобрений и белково-витаминных концентратов. Председателю Госкомприроды отныне позволено на ответственных заседаниях устроиться где-нибудь неподалеку от товарища Васильева - руководителя Минводхоза, того самого природорадетеля, который изменил карту Арала, пытался повернуть вспять неправильно текущие северные реки и, судя по всему, как собирался, так и сделает, который щедрыми поливами вывел из севооборота миллионы гектаров земли, чтобы трудящемуся человеку меньше гнуть на плантациях спину.
Никто сегодня не против спасения природы, только вот незадача - она, проклятая, никак не идет нам навстречу, не хочет спасаться. В одних это вселяет отчаяние, в других - равнодушие, в третьих - усталость. А после того как мы пережили Чернобыль, нас уже трудно испугать какой-либо новой экологической бомбой, как бы она ни рванула; и мы, похоже, принялись постепенно свыкаться с мыслью, что придется, как дрозофиле, иммутационно меняться, чтобы выжить.
Сначала долго делали вид, что ничего страшного не происходит, сейчас неуклюже и неподготовленно возимся: что же делать, если делаем, но не делается, а завтра, похоже, объявим: «Поздно, спасайся кто может».
Я собирался говорить об экологии России, но вижу, что задача эта неисполнимая, вычленить ее из общей нашей беды, во-первых, не удастся, ибо экологические проблемы не признают границ и все республики без исключения -одни больше, другие меньше - оказались заложниками господствующего у нас бесконтрольного централизованного хозяйничания и затратно-безвозвратной экономики. Где сыскались минеральные богатства, где были реки и долы для цветения жизни, то прежде всего и пострадало, во многих случаях пострадало без надежд на восстановление. И Россия с ее огромными просторами здесь не только не исключение, а с нее-то (да с Днепра еще) и началось это жестокое правило. Трудно показать сейчас обитель или угол с необезображенным ликом, а если где чудом и остались такие места, как, например, в Горном Алтае, в низовьях Енисея или на Лене, - то не минует и их чаша нашего общего бытия.