Страница 127 из 257
В то время Русская земля еще не разучилась рожать богатырей.
Подозрение, пущенное против М. Шолохова, будто заимствовал он в «Тихом Доне» чужое перо, до сих пор держится на той зыбкой почве или, лучше сказать, на гнилой кочке, на которой никакое серьезное доказательство удержаться не в состоянии. «Не может быть!» - все строится на этом, других свидетельств нет. Не может быть, чтобы в 23 года беспородный автор захолустного русского происхождения, не имеющий европейского образования, сумел бы подняться до высот творения, которое он выдает за свое. А «беспородный» Леонов со своими ранними рассказами и романами! А «беспородный» Есенин, мальчиком слагавший дивную лирику! А «беспородный» Свиридов, в юности сочинявший такие шедевры, как «Пушкинский венок»! И так далее.
Природа была, и была она древнее и знатнее любого старинного прославленного рода, просиявшего в российской истории. Великорусская природа. Не станем сейчас считать за нею подвиги, это заняло бы слишком много времени, напомним только, что две культуры, народная и дворянская, как принято их называть, составляли единое древо, которому полагается для цветения иметь и корни, и крону. Они могли существовать лишь вместе. Корневая культура питала верхнюю солями отеческой почвы, верхняя, роняя листья и отзревшие плоды, давала корм корням. Ни Пушкин и Лермонтов, ни Толстой и Тургенев, ни Бунин и Чехов, ни Достоевский и Тютчев - никто из них не сумел бы занять свое почетное место в мировом искусстве и вечности, если бы не отросли они от народного корневища.
Одни и те же руки творили вырубку русской культуры: обрезав вершки, потянулись к корешкам, когда они дали новые и мощные побеги.
Вот нам, можно не сомневаться, и подтекст «Русского леса», книги мудрой и доброй, многоплановой и много -струйной, тревожной и целительной, своего рода охранной грамоты русской жизни. После нее Леонов по праву встал рядом с Тургеневым и Толстым. Усекновения не получилось. «Русский лес - это русские люди», - считал и сам Леонид Максимович, и в этом, слишком, казалось бы, простом уподоблении так много верного - от нашей сращенности с родной природой, матерью-природой, говорим мы, давшей нам особые и душу, и веру, и психологию, и характер, от излишней, какой-то древней, эндемичной доверчивости, от которой много страдали и страдаем мы, -от всего этого, произросшего в нас за века, и до вырубок нас как народа то от завоевателей, то от властителей, то от грацианских, ведущих себя в России как на лесосеке. Но одновременно это уподобление говорит о нашей отличительной цепкости, закрепленности в почве: русский человек может сломаться на выросте, но из земли его не вывернуть. И живем мы столь же настоящим, сколь и от-шедшим; когда взялись выдавливать из нас историческую память, укороченным оказался и наш взгляд в будущее, обернувшийся теперешними бедствиями.
Точно с горечью и любовью сказал Леонид Максимович в статье «Раздумья у старого камня»: «Для меня на сельском погосте ромашкой да погремком заросшая могильная плита приобретает вещественную силу национального пароля». Любовь и нежность в наших глазах, когда мы опускаем их к земле, и горечь, когда смотрим перед собой и пытаемся различить за своими обезображенными тайгами контуры Родины. Но не усомнимся держаться за нее, за землю, давно сказано: держись за землю, трава обманет.
Русский человек должен быть откровенно русским. В этом его спасение. Уходящий век оказался для нас неимоверно тяжелым, вызвавшим и нравственные, и физические, и психические потери. Сначала нас пытались лишить души, затем памяти, самого русского имени, теперь - и нажитого предками достояния. Тем паче не сгибаться, не таиться, не убирать глаз, гордиться своим происхождением, отстаивать свое без всяких оговорок. Нет сомнения, что это требование к себе было одним из главных, если не самым главным, с чем прошел Леонид Леонов всю жизнь и что помогало ему оставаться честным человеком и художником. И это был не принцип, не волевое решение, не некое нарочитое украшение достоинства, а образ жизни, органическое поведение национально здорового человека. «Я есмь русский» - пусть эта гордость будет первой и самой ценной наградой, отпущенной природой, которая каждому имени вручила свои индивидуальные черты не для того, чтобы вытеребливать их, как перья у пойманной птицы. На склоненную голову хозяин всегда найдется.
Литературная судьба, щедрая к Леонову и до несправедливости суровая, имела обыкновение выдерживать на сверхпрочность каждую его работу. Все, написанное Леоновым, напечатано, и почти все с опозданиями, с большими перерывами, с замедлением выходило и запрещалось, успевали прочесть немногие. Запрещались «Вор», пьесы «Унтиловск», «Метель», «Золотая карета», притом на десятилетия, грустная и глубокая, так необходимая в то время статья о беспамятстве «Раздумья у старого камня», стоном вырвавшаяся в год учреждения ВООПИКа8 в 1966-м, вышла в свет только через пятнадцать лет, над «Русским лесом» гремели такие грозы, что чудом казалось, как роман уцелел, да еще и был отмечен высшей литературной премией.
Книги запрещались и задерживались, а известность автора как бы и не страдала от этого. Известность становилась все прочней и шире, волшебным образом она несла в себе не только печатавшееся, но и оборванное, но и не дошедшее до печатного станка. Это, видимо, свойство таланта неотменимого. Какая-то сила неуклонно и экономно поднимала и вела писателя, внушая ему расчетливость богатыря, которому предстоит сражаться не с одной, а с 33 головами Змея-Горыныча. Считается, что Леонова от репрессий спасло заступничество Горького, обронившего в присутствии Сталина, что Леонов имеет право говорить от имени советской литературы. Слова эти известны, но они были лишь признанием того факта, очевидного как для Горького, так и для Сталина, что талант писателя поднялся уже выше отметки, до которой могла твориться расправа. И талант имел к тому же национальное звучание, самотеком разошедшееся по всей России и ставшее частью ее духа. Это тоже имело значение. Для Берии не имело, а для Сталина - да. Эта же высота во мнении народном, я думаю, спасла жизнь и Шолохову. Но было ведь в задержке книг и еще одно. Об этом уместно напомнить после десятилетия, даже больше, в которое поверхность литературы заполнили злые стенания неудачников, прежде не вышедших в известность. Имена их наперебой лезли в уши и надували себе славу тем, что их не печатали. И конечно, этот хор составляли люди не из ряда Булгакова и Платонова. Гомон обиженных гремел на весь мир, и мир произносил их имена со звучностью выстрелов, направленных в сторону России. Выходило, что без них и литературы у нас не было - кроме заказной. А их, «самых-самых», боялись печатать. Напечатали наконец, когда появилась свобода безразборно печатать все, - ну и что? Лучше бы не печатали. Было, как говорят остряки, отсутствие присутствия, стало - присутствие отсутствия. Больше никакой разницы. Пустотой наигрывать - пустота и будет.
Кроме цензурных запретов, не однажды испытанных Леонидом Максимовичем, было, как я заикнулся, и другое, совсем редкое для нашего брата писателя, так много говорящее о Леонове, знающем себе цену. Повесть «Evgenia Ivanovo», дивная по языку, трепетная, нежная по настроению, без оговорок шедевр, тридцать лет пролежала в столе, и отнюдь не по цензурным мотивам. Или, по крайней мере, по цензурным в последнюю очередь. Жалко было отдавать. Так это по-нашему! Получилось на славу, автор не мог этого не знать, вошла в сердце и душу, стала частью жизни личной, укромной - и на публику, на вынос! Никакие пряники не прельстят. Хоть одно дитя задержать в том прелестном возрасте, когда, не огрубев на стороне, оно способно не измождиться в целительной ласке и любви.
Так и с «Пирамидой» было - не отпускал от себя десятилетия, писал и переписывал, кроил и перекраивал, продлевая ею свою жизнь. А напечатал - и себя отпустил с последними вздохами о России.
Достойное завершение жизни великого человека, потрудившегося вволюшку. Полное завершение, ничего на завтра.