Над волнами Балтики

Наконец Николай появился в турели. В его руке трепетал красный флажок, привязанный к металлическому патрону. Выполнив необходимый маневр, мы зашли на корабль против ветра. На высоте десяти метров я старался провести самолет как можно точнее. Маленький красный комочек, перелетев через борт корабля, ударился о волну совсем рядом. Длинными крюками матросы пытались подцепить тонущий флажок, но не успели. В мою кабину снова пролез Шеремет и огорченно взмахнул рукой:

- Амба, командир! Остался всего один вымпел. А если и он утонет?

Задняя дверь отсека внезапно открылась, и в кабине оказался Кистяев. В руке он держал свой надувной пояс.

- Привяжите вымпел к нему. Наверняка не утонет.

- А ты? Как же ты в крайнем случае?

- Я чемпион, - ответил он улыбаясь. - Коль доведется, как-нибудь выплыву.

Через минуту сигнальщик с флагмана написал семафором: "Вас понял. Выхожу указанным курсом".

И сразу палуба оживилась. Матросы забегали по кораблю. Затрепетали флажки на фалах. Медленно разворачиваясь, корабли двинулись с места.

...Подлетев к затонувшему буксиру, мы опять помахали крыльями и дали зеленую ракету. Как и в первый раз, люди протягивали к нам руки, махали шарфами, шапками. Покружившись, мы снова улетели к кораблям. Флагман уже шел полным ходом. У него за кормой огромным кипящим валом вздымался бурун из водяной пены. Ровный кильватерный след уходил далеко к горизонту. Пройдя над ним, мы скорректировали его курс.

С каждым галсом от кораблей до буксира наш путь становился короче. Теперь люди поняли, что мы кого-то наводим. Они успокоились и все время смотрели в ту сторону, откуда мы к ним прилетали. Наконец корабельный сигнальщик опять написал: "Благодарю за наведение. Буксир наблюдаю".

- Домой, командир? - спросил Шеремет, пролезая на правое сиденье. Теперь моряки наведут порядок. Хорошо, что успели до сумерек. А в их каютах всем места хватит.

Усевшись поудобнее, он долго всматривался в удалявшийся буксир и неожиданно рассмеялся:

- А на буксире и не знают, кому они спасением обязаны, не подозревают, что спаситель среди них находится. Если б не дамочка в беличьей шубке, я бы этот буксирчик ни за что не заметил. И тогда...

Сделав выразительный жест рукой, Николай устало закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья.

"13 сентября. Вчера и сегодня по нескольку раз вылетали на разведку, но у линии фронта врезались в непроходимую стену дождя и пробиться к цели не смогли. Теперь в эскадрилье шутливо называют наш экипаж "разведчики непогоды".

Мой самолет переработал все нормы, и приказано отправить его в мастерские. Хорошо, если сразу дадут другую машину. Сейчас от безделья можно сойти с ума.

Утром из эскадрильи убыли летчики, штурманы и стрелки, оставшиеся без самолетов. Счастливцы! Они через несколько дней увидят Москву, а потом отправятся на переучивание: будут летать на новых штурмовиках и пикирующих бомбардировщиках. А мы пока повоюем на стареньких "эмбээрах"..."

Помню, тогда к горечи расставания добавились невеселые мысли о том, с какой быстротой убывают силы у нашей 41-й отдельной разведывательной авиаэскадрильи. Еще в июне она была полнокровной авиационной частью, состоящей из трех отрядов по шесть самолетов в каждом. Вместе со звеном управления в ней числилось двадцать боевых машин и двадцать подготовленных экипажей, большинство из которых имели боевой опыт, полученный в войне с белофиннами. Но вот началась кровавая битва с фашизмом, и не стало в ее рядах экипажа лейтенанта Анатолия Петрова. Потом затонули при приводнении издырявленные снарядами и осколками самолеты старшего лейтенанта Овсянникова, лейтенантов Кудряшова и Ручкина, а три машины были подбиты зенитным огнем и покинуты экипажами за линией фронта. Теперь в эскадрилье осталось тринадцать боевых самолетов и шесть экипажей оказались свободными. Их и направили на переучивание, так как в тот острый момент фронту были очень нужны авиационные части, укомплектованные новыми, наиболее современными самолетами и опытным, уже обстрелянным летным составом.

"16 сентября. Отогнал машину в ремонт. Мастерские расположились на окраине Ленинграда в Гребном порту.

Мне удалось почти сутки побыть в самом городе. Недалеко от Балтийского вокзала неожиданно попал под обстрел вражеских тяжелых орудий. По-моему, я даже не испугался, так как был до глубины души потрясен всем тем, что увидел. Когда наблюдаешь, как рушатся стены прекрасных домов, как падают мертвыми женщины, дети и старики, ужас холодит сердце, а волосы становятся дыбом. Это ужасно!

Владимиров уже сдал самолет в мастерские и заканчивал приемку другой, только отремонтированной машины, а я сидел и писал стихи, и в душе закипала такая злоба, что хотелось не просто громить фашистов, а грызть их зубами..."

В ту ночь на новой машине прямо из Гребного порта мы совершили три боевых вылета. В каждом ударе сбрасывали по шесть бомб. Когда они отделялись от подкрыльных держателей, я переводил машину в вираж и смотрел на темную мрачную землю. Не проходило минуты, как там, далеко внизу, шесть ярких взрывов на мгновение вырывали из тьмы контуры приземистых строений, отрезки железной дороги, стены железнодорожных вагонов, а раскаленные осколки снопами искр прорезали пространство и гасли. И тогда земля казалась еще чернее. Она будто мертвела...

После третьего бомбоудара, уже на рассвете, мы прилетели в Новую Ладогу. А в Ленинграде, в Гребном порту, осталась наша боевая "старушка". Избитая пулями и осколками, залатанная кусочками фанеры и перкаля, она более сотни раз выносила нас из зоны обстрела вражеских зениток. Пятьдесят три боевых вылета и триста восемнадцать сброшенных бомб было на боевом счету у этой машины. Около ста тысяч патронов расстреляли ее пулеметы при штурмовках фашистских колонн на дорогах. Теперь умелые рабочие руки поставят новые крылья, сменят мотор, отремонтируют узлы и детали и снова дадут ей путевку в небо.

Мы же получили другой самолет. Еще до вылета из Гребного порта Владимиров целый день придирчиво осматривал каждый его винтик, каждую гаечку, переживая при этом, что машину нельзя испытать, как положено, в воздухе.

- На вид самолет добротный, - доложил он к концу приемки. - Ремонтники потрудились на совесть. Но основные дефекты мы на земле обнаружить не можем. Нельзя подписывать акт без облета, заранее зная, что дальше придется летать только ночью, да еще с бомбами.

- Ух и настырный механик у вас! - улыбался в ответ инженер мастерских. - "Мессеры" непрерывно шныряют на бреющем. Только взлетите - и они тут как тут. Я и бумагу ему показал, что дневные полеты у нас запретили, и своими словами это втолковываю, а он, словно дятел, долбит и долбит в одну точку...

Потому мы дневной облет заменили ночным и три раза бомбили фашистов в районе Стрельны, так как до нее всего пятнадцать минут полета. И новый самолет не подвел. В управлении он оказался послушным и легким. Только мотор настораживал: временами он как бы подрагивал, и тогда вся машина неприятно гудела. В последнем полете участвовал и Владимиров. Ерзая на правом сиденье, он с тревогой прислушивался к этим звукам, а после посадки в Новой Ладоге проговорил озабоченным голосом:

- Почему вы мне там, в мастерских, ничего не сказали? Она же трясется, словно припадочная. Не нужно было ее принимать. Разве вам жить надоело?

- Сбавь обороты, - урезонивал его Шеремет. - Не могли же мы ждать целый месяц, пока нашу "старушку" отремонтируют...

Претензии Владимирова инженер доложил командиру эскадрильи. Рассердившийся батя разнес меня в пух и прах, приказал проверить регулировку мотора и снова облетать самолет в воздухе.

"18 сентября. Двое суток почти не отходили от самолета. Проверяли и регулировали все системы, от которых может возникнуть вибрация. Но ничего не добились. В воздухе тряска усиливалась. Теперь даже мне стало ясно, что машину приняли зря.

После настойчивых уговоров командир согласился считать самолет исправным. А что еще можно сделать? Дефект, на мой взгляд, не особенно страшен. Другие машины чуть лучше нашей.