Заброшенный полигон

Хорошо бы сейчас куда-нибудь в тенечек, в сумрачную прохладу или на холодную быстрину реки, только где все эти благодати? Да и недосуг: утром, пока они с Куницыным мотались по полям, маневрировали дождевальными установками, на птичнике появился Шахоткин и в одночасье увел своих людей. Работы оставалось недели на две, часть клеточных батарей уже действовала, собранные по миру несушки дали первый приплод, однако до полного пуска было еще далеко. Иван Емельянович сгоряча взялся было за телефон, но Палькин и Маникина, оказавшиеся к тому часу в конторе, посоветовали не драть горло на проволочные разговоры, а поехать в райцентр и выяснить все, как говорится, глядя прямо в глаза. Так и порешили. По дороге в райцентр Иван Емельянович завернул на птичник — получить свежее впечатление для разговора с началь­ством. Картина была безотрадная: часть птиц уже сидела по клеткам, часть паслась во временном загоне, системы пометоудаления и вентиляции не действо­вали, две женщины, приставленные к птицам, лопатами и скребками пытались собирать помет в кучи и вытаскивать носилками — вонь, грязь, антисанитария, того и гляди вспыхнет эпидемия. Зоотехник Кытманова тут же вручила Ивану Емельяновичу пространную докладную — в таких условиях птицу содержать нельзя, это не птичник, а лагерь смерти, и если в ближайшие день-два положение не изменится, то она, Кытманова, будет жаловаться в обком партии или подаст заявление об уходе. Иван Емельянович сунул докладную в «дипломат» (приглянулся-таки Колькин подарок!) и покатил в райцентр.

Райцентр был затянут пылью, как дымом. Потоки машин, ослабевающие лишь на короткие ночные часы, двигались по разбитым дорогам во всех направ­лениях. В Горячино узлом сходились «пути-перепутья» районной глубинки: к паромной переправе, на элеваторы, в леспромхозы, на базовые склады геологов, к заготовителям, на ремзавод и «Сельхозтехнику», в потребкооперацию и прочие крупные и мелкие районные ведомства и конторы, без которых, как считалось в области, деревенскому человеку никак не прожить.

Кусты в палисадниках, тополя и березы были серые от пыли, поникшие, измученные многодневным зноем и засухой. Такие же серые стояли двухэтаж­ные бараки старой постройки, серыми, мутными от пыли были стекла в их окнах, серыми были вывески магазинов, обвисшие лозунги и флаги, не снятые после майских праздников. Серые лежали под кустами собаки. И лишь на площади, где располагались власти, клуб, ресторан и кинотеатр, пробивались сквозь пыль живые краски зеленых газонов — тут время от времени прокатывалась един­ственная на весь район поливальная машина.

Загнав «газик» в тень, Иван Емельянович направился в райком. Еще из Камышинки он дозвонился до Риты, секретарши Ташкина, и она по секрету сообщила, что Ташкин будет после обеда всего на полчаса, а потом — ищи-свищи. Рита почему-то благоволила к Ивану Емельяновичу, и именно через нее он узнал, кто накатал в народный контроль насчет птичника — это был старик Михеев, пенсионер, которому Иван Емельянович в прошлом году не позволил продать дом горожанам под дачу.

Ташкин был на месте, принял хмуро, как важный начальник. Значит, смек­нул Иван Емельянович, дела его выправились...

— Да, знаю, Шахоткин поднялся с птичника,— сказал Ташкин, исподлобья поглядывая на Ивана Емельяновича.— В отличие от некоторых, Шахоткин держит меня в курсе.

— Что же получается, Антон Степанович,— начал было Иван Емельянович, но Ташкин умерил его пыл:

— Не надо дебатов. Выполняем установку на ускорение. Хватит, понимаешь, распыляться на мелочевку, хватит! Будем работать по-новому. Концентрация сил на главных объектах. Вот сделаем мясо-молочный комплекс в Горячино, потом — механизированный ток в Кузелево. Там — реконструкция хлебозавода, котельная, а уж потом — твои куры.

— Но, Антон Степанович! — взмолился Иван Емельянович.— С твоего же благословения начали, кур собрали по дворам, теперь сидят по клеткам, люди возмущаются...

— И правильно! Правильно возмущаются. Колхоз должен брать посильные задачи. Посильные! А ты втянул райком в авантюру. Без серьезных расчетов, без обоснований, это, знаешь ли, партизанщина. И с этим будем решительно бороть­ся. Запомни!

— Подожди, подожди,— оторопел Иван Емельянович.— Как, с кем, почему бороться? Ни черта не понял. Давно ли сам говорил, что птичник в районных обязательствах... и вроде как бы надо отчитываться... Опять же народный кон­троль...

Ташкин поморщился, отбросил карандаш, навалился широкой грудью на стол. В зеленовато-пепельных глазах его стояло каменное спокойствие.

— Еще раз, для непонятливых. По всей стране идет перестройка стиля и методов. Мы заблуждались, нас поправили. Товарищ Колтышева уже не зав отделом, а в областном управлении. Перед нами поставили новые задачи — ориентация на ускорение, следовательно, на концентрацию, организацию РАПО и прямых связей. Понял? Или газет не читаешь?

Иван Емельянович проглотил горький ком, на зубах заскрипела пыль.

— Но по-человечески-то, Антон! — с болью выкрикнул он.

— По-человечески! — передразнил Ташкин.

Резко поднявшись, он подошел к окну, захлопнул форточку, в кабинете стало потише, плюхнулся в кресло, вытер платком лицо. Откинувшись на спинку, положил руки на стол, сцепил пальцы. Был он в рубашке с короткими рукавами, без галстука, ворот распахнут. Руки молотобойца, могучая шея, выпуклая грудь, большая голова с просторным лбом и носом-блямбой — все в нем было крупно, мощно, здорово. Пахать бы ему на «Кировце», а не сидеть в кабинете...

— Да, по-человечески! — разозлясь, повторил Иван Емельянович.— Не нра­вится тебе по-человечески, привык по-иному.

— А ты не задирайся,— помрачнел и Ташкин.— Видали мы таких задир. Ты по делу пришел, по делу и говори. Времени нет.

— А ты не гони. Видно, обошлось с птичником, с досрочностью, вот и забронзовел опять.

— Ты зачем пришел? Меня разозлить или дело сделать? — Ташкин презри­тельно усмехнулся.— Ну что за люди! Никакого понятия о тактике, о подходе. Прешь, как на телеге через пашню, а между прочим, есть дороги. По-человече­ски, как ты говоришь.

— Память у тебя короткая, Антон Степанович, вот что я тебе скажу! — Иван Емельянович вытер пот со лба, пальцы его вздрагивали.— Ты когда приезжал ко мне? Сто, двести лет назад? Когда просил, чтоб я взял липовые яйца на себя? Когда давал слово, что Шахоткин закончит птичник? Было это или нет? Совесть- то у тебя есть, или как?

— Все у меня есть — и совесть, и душа, и сердце, и печенка с селезенкой. Вот только времени нет на досужие разговоры. Птичник твой нынче — тьфу! Говорил тебе, какие задачи выдвинуты жизнью? Или ты глухой? Что ты уперся в свой птичник? На совесть нажимаешь... Да я тебе тоже могу кое-что припомнить, как ты кормил райком обещаниями, как мозги пудрил со сроками и показателями. Если б все это собрать да преподнести соответствующим образом, давно бы выле­тел из партии и с поста. Так что молись на Ташкина да помалкивай.

Иван Емельянович вскочил, с маху ударил кулаком по столу.

— Вот тебе — помалкивать! — Он сунул Ташкину фигу.— Вот! Выгонишь с поста — твоя воля, но из партии — вот! Скорее ты вылетишь с твоими замашка­ми.

— Сядь! — рявкнул Ташкин.— Сядь, прижми хвост!

Тяжело дыша и свирепо вращая глазами, Иван Емельянович опустился в кресло, налил в стакан воды, выпил, плюнул с досады — вода была теплая, несвежая, пахнущая пылью, затхлая.

— Что плюешься? Другой нет, пьем ту же, что и народ,— сказал Ташкин.— И вообще, Ваня, давай не будем дергать друг дружку. Нам вместе держаться надо, а не царапаться.

— Заговорил, вместе держаться...— переводя дух, пробормотал Иван Емель­янович.

— Психопат ты, вот что я тебе скажу. Себя не бережешь, других пощади. Ты что мне тут истерику закатываешь? Мне целыми днями с людьми работать, без передыху, а ты меня под ребро...

— Еще и стыдит. Послушай, кто кого должен стыдить?

— Ну ладно, ладно,— примирительно проворчал Ташкин.— Был бы коньяк, мировую выпили бы, но — не держу, времена не те...