Рифы далеких звезд

Прогремело еще несколько выстрелов — с большими промежутками, — а на заходе солнца Маккавей увидел возвращавшиеся в город «фиаты» итальянцев.

Машины вынырнули из тени, отбрасываемой холмом, сверкая не столько стеклами, в которых отражался закат, сколько притороченными к алюминиевым багажникам птицами. Мертвые фазаны свисали со всех сторон автомобилей и на дорожных ухабах шевелили крыльями.

В тот миг, когда итальянцы промчались мимо заслоненного ивняком домика, Маккавей увидел, как, словно ожив от бешеной скорости, птицы расправили крылья. Они пытались порвать стягивающие шею петли, раскачивали автомобили отчаянными попытками взлететь, и Маккавею мучительно хотелось, чтобы они подняли в воздух эти урчащие железные коробки и швырнули о скат холма.

Но итальянцы не расшиблись на повороте (у мертвых птиц не было сил для мести), а спокойно помчались дальше, в город, в сопровождении верного чичероне на его дребезжащей ржавой развалюхе.

Уже вечерело, когда приехал на своей трехколесной коляске Муни. Он затормозил у мельничного ручья, вытащил костыли и, опираясь на их вогнутые дуги, ступил на траву. Потом, энергично выбрасывая ноги, двинулся к дому, на стене которого фары коляски очерчивали его тень — непомерно длинные руки, короткое плотное туловище, вывернутые детским параличом ступни.

Маккавей догадался, кто к ним приехал, и вышел навстречу гостю. Взял с сиденья хлеб и простоквашу, выключил фары и направился к дому.

Эммануил Рангелов, или для краткости Муни, был однокашником и другом Маккавея. Все классы начальной школы просидели они за одной партой. Маккавей привязался к нему не только потому, что Муни был честным, справедливым и самозабвенным в дружбе, — его привлекала любознательность друга, которому суждено было до конца жизни не расставаться с костылями, отполированными его ладонями. Возможно, из-за того, что недуг преградил Муни многие дороги и заточил средь этих холмов, плотно замыкавших горизонт, куда ястреб долетал, сделав всего несколько взмахов крыльями, мальчик стал собирать книги о путешественниках и летчиках и читал их взахлеб. Перед его взглядом, точно под крылом самолета, проносились здания незнакомых городов — белые, с четкими гранями, похожие на облепленные мухами кусочки сахара в сельской лавке…

Муни купил где-то книжку, в которой рассказывалось, как смастерить детекторный приемник. Целый месяц разыскивал он конденсатор и катушку, потом спаял их, позвал Маккавея и других ребят, попросил натянуть над крышей антенну. И в один прекрасный день, прикоснувшись тонкой, как пчелиное жало, проволочкой к граням отливающего свинцом кристалла, услышал в наушнике человеческий голос. Подумал было, что это с улицы долетел чей-то говор, но секундой позже в ушах зазвучала музыка. Играл военный оркестр — бравурно, гремя медью, — глаза у Муни засияли, щеки вспыхнули, казалось, перед одноклассниками сидел не всем им давно знакомый паренек, а мореплаватель, увидевший наконец обетованную землю…

…Огонь под навесом разгорался (учитель разложил костер, потому что вечерами уже холодало), хворост трещал, угольки летели во все стороны, и Муни отодвинул свой стул.

— Мне встретились итальянцы, — сказал он. — Приезжали бить фазанов.

— Весь день палили. Должно быть, ни одного не осталось, — проговорил учитель, глядя на реку, откуда веяло прохладой осеннего вечера.

— Итальянцам не жалко. Заплатили деньги и давай бить.

— Человек, который привез их, говорит, что на эти доллары мы купим станки, — вставил Маккавей.

— Один уже купили. Два года валяется на станции возле склада. Никому и дела нет. Доски, которыми он обшит, уже прогнили от сырости.

— Наверное, отжил свой век, — сказал учитель. — Станки стареют гораздо быстрей человека. Появился новый, более усовершенствованный, более экономичный, а прежний — сразу на свалку…

— Да, конечно, — согласился Муни. — Купят новый, более экономичный. На итальянские денежки. Знаешь, сколько они тут валюты оставили?.. В позапрошлом году две недели подряд били фазанов в излучинах возле Ботуни. Осенью опять прикатили, но уже в окрестности Златии… За каждого фазана — золотом!.. Слыхали, сколько за одного фазана дают? — обернулся он к учителю. Тот водил ладонями над горящими углями, и пальцы у него розовели от отсветов огня.

— Нет, не слыхал, — отозвался старик.

Муни знал обо всем. Лет десять уже разъезжал он по окрестным селам — от Ботуни до Врышского утеса. Свозил к себе в мастерскую неисправные телевизоры и приемники и, нагрев паяльник, возвращал им то, чего они лишились: речь, смех, песню. Он паял проволочки и катушки, менял лампы, ставил сопротивления, длинными ножками напоминавшие комаров, и после нескольких бессонных ночей к аппарату возвращалась речь. Муни втаскивал на заднее сиденье своей коляски обшарпанный ящик, которому он вернул чудо — жизнь, вез хозяину, и его встречали с радостью и благодарностью.

В его глазах, как в калейдоскопе, кружились времена года с разноцветьем холмов и пеленами тумана над прибрежными топями, сменяли друг друга дни и ночи, благоухали весной цветущие кусты боярышника, голые и зябнущие поздней осенью, а зимой укутанные в длинные снежные бурки. Они видели толпы свадебных гостей с красными петухами в руках — скачут вокруг невесты, опутанной с ног до головы гирляндами бумажных денег, видели, как цветут персиковые деревья, и глубоко в хлебах перекликаются перепела; как движутся похоронные процессии: два вола тянут подводу, за ней бредут вразброд человек десять, с трудом вытаскивая ноги из липкой грязи, а иногда впереди одетых в черное мужчин и женщин с траурными вуалями мягко покачивался на рессорах катафалк, а у лошадей на челках развевались черные ленточки…

Маккавей смотрел в глаза друга, где, точно палая листва на дне родника, покоились все явные и тайные события родного края; смотрел, как отсветы костра перемещаются по его волосам и длинному, с припухшим кончиком носу, тень которого подрагивала, закрывая тонкий, точно ножом прорезанный рот; смотрел на вытянутый мясистый подбородок, будто вылепленный из теста, где остались вмятины от пальцев, и думал о том, сколько стойкости и силы таят черты этого лица.

Ребятишки в начальной школе ненавидели тщедушного мальчика, который, взмахивая костылями, рывком переносил тело со ступеньки на ступеньку, а в классе первый поднимал руку, чтобы ответить урок. На переменках они колотили его — без всякой причины, просто он раздражал их, как раздражали воробушки, которым они выдирали хвосты, или ящерицы, которым они запихивали в рот подобранные на улице окурки. Они дергали Муни за полы, выбрасывали его шапку в окно, выкручивали ему уши… С трудом удерживаясь на костылях, он тщетно пытался разорвать кольцо обозленных сорванцов и робко улыбался, словно вымаливая улыбкой пощаду, но дети не прекращали издевательств, уверенные в том, что не получат сдачи.

Маккавей пробовал иногда защитить друга, но локти соучеников не подпускали его близко. И тогда происходило нечто неожиданное: белый как мел Муни повисал всем телом на одном костыле, а вторым, стремительно взмахивая жилистой, длинной, чуть не до щиколотки, рукой, начинал дубасить своих мучителей. Из старенькой одежонки подымалась пыль, трещали рукава…

Драка прекращалась, когда звонил звонок, и ученики, потирая ушибленные спины, мирно и тихо возвращались в класс.

Эти побоища происходили обычно в начале учебного года. Одноклассники враждебно встречали маленького калеку. Их жестокость огорчала учителя, он уговаривал их быть добрыми, прилежными, убеждал, что Эммануил мальчик умный, любознательный и надо помогать ему. Дети слушали, листая свои тетрадки или очинивая карандаши, соглашались для вида, но стоило прозвенеть звонку, как коридор наполнялся топотом бегущих во двор учеников, и история повторялась. Дети не хотели смириться с тем, что именно у них в классе учится калека, который, когда они маршируют, ковыляет на своих костылях позади всех, а когда гоняют в футбол, неловко мечется по двору, стараясь ударить по мячу костылем.