Компромат

Надо было торопиться.

Боевички стреляли плохо. Только литовки были снайперами, а сирийки, ливанки, арабки и кавказки — так себе.

Если метнуться вон к тому сараю, они наверняка не попадут.

Он метнулся. Они действительно не попали.

Беда в том, что и он никого больше не уложил. Оба рожка были пусты.

Теперь надо было тихо, на цырлах, валить подальше отсюда. И надеяться только на чудо.

Он сам во всем был виноват. Мог же уйти тихо во время какой-нибудь вылазки. Нет, захотелось цирка напоследок, захотелось услышать их рычание — зверей без клыков.

— Держи!

Этот шепот был как взорвавшаяся прямо под ногами лимонка. Кто-то лежал рядом. Кто-то протягивал ему в темноте сдвоенные рожки.

Баба! Он и раньше видел ее в лагере. Внимания не обращал — хохлушка и хохлушка. Мало ли их приходило с бешеным блеском в глазах — мстить москалям. Первого же боя было достаточно. Этих идейных молодок сшибали, как спелые груши. Эта вот как-то продержалась.

Он всадил рожок в автомат, но стрелять не стал.

— Уходим, — сказал тоже шепотом. — Катись к обрыву.

Она не стала возражать, легким колобком покатилась к обрыву. Тихо-тихо. Могла бы и шумно — за стрельбой все равно не слышно.

Он покатился за ней, почему-то тоже стараясь не шуметь.

— Прыгай, — сказал, когда они оказались на краю обрыва.

Она снова не возражала.

Молчком ухнула вниз. Хотя высота была приличная. Он прыгнул так, чтобы можно было цепляться руками за склон, затормаживая падение. Кожу, конечно, содрал, но кости остались целы.

Она, как ни странно, тоже ничего себе не вывихнула.

— Теперь тихо, — сказал он. — Скоро они перестанут стрелять и будут слушать лес.

Они пошли медленно, как ходят тяжелые инвалиды — два шага в минуту, потому что стрельба действительно смолкла.

— Ты можешь мне не верить, — сказала хохлушка, когда уже к рассвету они вышли к дороге, — но я не с ними.

— А с кем?

— Я — славянка. Православная. Можешь считать это моим личным крестовым походом против басурман.

— Дура.

— А ты?

— Не бойся. Меня не бойся.

— А ты?

— Я тоже против них.

— ФСК? ФСБ?

«Так я тебе и скажу, — ухмыльнулся он. — Много будешь знать, скоро состаришься».

На свету хохлушка оказалась симпатичной. Он вспомнил ее, она ему как-то приглянулась. Только среди этих басурман было не принято…

— Но ты же не русский, — настаивала она.

— Почему?

— Я в этом разбираюсь.

«Националистка. Ну ясно».

— Ты теперь куда? — спросила она.

— На кудыкину гору. А ты?

— Я домой. В Житомир.

— Интересно… И как ты себе это представляешь?

Она остановилась.

Уже совсем рассвело.

— А что, есть проблемы? — спросила она.

— У нас только и есть что проблемы.

— Выйдем к федералам… — начала она.

— И там нас шлепнут, — закончил он. — Разбираться не станут. Ребятки злые как черти.

— Ты уверен?

— Не уверен. Могут и не шлепнуть. Но могут и…

— Ты пессимист, — сказала она. — И что? Что теперь делать?

— Пешочком, пешочком, по лесам и кочкам. До России. Ты как пришла?

— Так и пришла…

— Значит, не привыкать.

Солнце брызнуло на дорогу. Позолотило пыль.

Он свернул на обочину, углубился в лес.

Еще час-другой можно идти, а потом надо укрыться.

Спутница стала отставать — устала.

— Ну, спать? — сказал он.

Она улыбнулась.

Они зарылись в промерзший стог и провалились в мутный сон.

Так они потом и шли — ночами. Где-то рядом слышали голоса, шум машин, русскую ругань, но их никто не слышал.

Она отдалась ему на третью ночь. Было до дрожи холодно, они обнялись, чтобы согреться…

— Я тэбэ кохаю, — горячечно шептала она.

Он понимал, что она говорит — люблю. Кажется, он тоже начинал ее любить. Но одергивал себя — в таких ситуациях (опасность, взаимовыручка) чувства обостряются. Обыкновенная симпатия может показаться вечной любовью.

И еще они спорили о политике. Она говорила все правильно, но уж очень наивно.

— А ты знаешь, что раньше здесь жили терские казаки? — спросил он как-то. — Это была их земля. В двадцатых годах начали создавать автономии. Это, кстати, впервые в мире — страну поделили по национальному принципу. И как интересно поделили. Вот живет в этом месте какое-то количество, скажем, башкир, отрезали им земли побольше, но с таким расчетом, чтобы русских в этой автономии было большинство. Русских — большинство, а республика — башкирская.

Это был его конек. Он еще при коммунистах все носился с этой российской обидой.

— А титульной нации там могло быть процентов тридцать, не больше. Это Ленин когда-то сказал, что самый страшный враг интернационализма — русский шовинизм. Вот Россию и пригнули. Даже так прямо и заявляли — русских надо ущемить, чтобы остальные чувствовали себя равными. Вот теперь мы и расхлебываем.

— Это все большевики, — соглашалась она.

— Да, хотели взорвать старую Россию, а мины, которые они заложили, будут взрываться еще долго.

— А зачем они кромсали Россию?

— Идея была такая — мировая революция. Но — не получилось. Вот и решили, что Россия будет полигоном для будущих Соединенных штатов мира. Но, кстати, Украины ведь тоже не было раньше.

Она обижалась.

Она считала, что Украина и есть истинная Россия.

— Так много каши в твоей голове, — смеялся он. — Эх, я бы сейчас хоть манной, хоть перловки поел!

За границу воюющей республики они вышли на пятый день.

На маленькой станции купили одежду у каких-то стариков, стали дожидаться поезда.

— Ты куда потом? — спросила она.

Бумажка с дурацким словом уже перекочевала из капсулы в его карман. Он, конечно, мог просто выбросить ее. Он помнил все наизусть. Но если подкатит серьезный момент, он успеет кому-нибудь ее передать.

— Я — в Москву, — ответил он.

— Можно с тобой?

— Можно, — улыбнулся он. — Теперь тебе все можно.

— Я тэбэ кохаю…

Поезд пришел ночью. Вагоны были пустые, даже проводники не встретили их. Больше на этой станции никто не вошел в поезд.

Они заняли купе посреди вагона.

Поели. Выпили.

— Ты хорошая, — сказал он. И погладил ее по голове.

Она улыбнулась.

— Я пойду покурю.

— Я буду тебя ждать.

Но не дождалась. Через десять минут заглянула в тамбур.

— Ты еще здесь?

Он выстрелил ей в глаз. Она умерла сразу. Тело ее мелькнуло в коротком полете от вагона до зарослей на обочине.

Он закрыл дверь. Слишком холодно.

То, что она была приставлена к нему своими, он не сомневался…

…Утром поезд остановили. Дорогу перегородила танковая колонна.

Она шла на войну, а поэтому лица мальчишек-солдат были еще веселы, и даже залихватски веселы. Не у всех, правда. Кому-то было страшно. Но и эти пытались улыбаться.

Из окон вагонов на солдатиков смотрели люди, а они смотрели на пассажиров. Может быть, кое-кто из солдат в последний раз видел мирных людей.

Экран зарябил, и Подколзин выключил монитор.

— Это из последней поездки, — сказал он. — Впечатляет?

— Впечатляет, — согласилась Клавдия. — Страшно впечатляет.

— Простите, не удержался. Знаете, привезешь материал и так хочется его кому-нибудь показать.

— Ну что вы, мне было очень интересно. Хотя немного не на ту тему.

— Да-да, сейчас я вам поставлю вашу тему. А что, прокуратуре больше заняться нечем? — Подколзин стал искать нужную кассету.

— Конечно, есть и другие дела, — не очень уверенно ответила Клавдия, — но это тоже важно.

Последняя фраза была особенно вялой.

— Ерунда какая-то, — улыбнулся Подколзин. — Ну кто всерьез этих голых баб… извините, голых женщин воспринимает? Вы знаете, например, что у нас количество сексуальных преступлений снизилось?

— Знаю, — кивнула Клавдия. — Как-никак я следователь горпрокуратуры.

— Интересная работа, — то ли похвалил, то ли пошутил Подколзин.

— Скучная работа, — отмахнулась Клавдия. — Вот у вас…