Мозг Эндрю

И что ты видел?

Одна из картинок изображала игрушечный цирк-шапито. На манеже — конферансье в цилиндре и высоких сапогах; наездницы в пачках стоя гарцуют по кругу на пони; под куполом акробат-мужчина в гимнастическом трико висит вниз головой на трапеции, а женщина-акробатка в таком же трико держится за его руки. Аппарат чуть с ума не сошел. Мне даже стало неловко, что детские радости еще ничуть не померкли.

Порой на меня накатывает отчаяние, свойственное избранной мною области. Чтобы заниматься наукой, нужна смелость. Я болезненно отреагировал на публикацию эксперимента, демонстрировавшего, что мозг принимает решение за несколько секунд до того, как мы это осознаем.

Такая информация может выбить из колеи. Ты согласен?

Не согласиться было бы слишком просто. Сказать: «Постойте-ка. А эксперимент можно повторить? Проверить результаты?» Но мой собственный мозг захватил главенство и объявил о своей солидарности с результатами. Будут более сложные эксперименты, которые позволят установить, что свободная воля — это иллюзия.

Но безусловно…

Однажды утром я поймал себя на том, что бросил читать лекцию и вместо нее выдал кое-что незапланированное — нечто вроде преамбулы к курсу по когнитивистике, еще не разработанному. [Задумывается.]

Как ты сказал?

Что?

Ты выдал студентам какую-то речь.

Я задал вопрос: как я могу размышлять о своем мозге, если этими размышлениями занимается мой мозг? То есть мозг притворяется мною, чтобы размышлять о себе? Я никому не могу доверять, а себе — в особенности. Я — таинственным образом порожденное сознание, и меня не успокаивает мысль, что таких, как я, миллиарды. Вот что я им сказал, а потом собрал учебники и вышел из аудитории.

Хм.

Что значит «хм»? Помните, из-за чего великий Генрих фон Клейст[8] совершил самоубийство? Он прочел у Канта, что нам не дано познать реальность. Ему бы съездить на американский запад, этому Генриху. Спас бы себе жизнь. В тех краях интеллектуальное отчаяние невозможно. Есть нечто особое в тамошних горах и в небе. Есть нечто особое в местной команде по американскому футболу.

Значит, ты со своим интеллектуальным кризисом оказался аномалией.

На следующую лекцию явился всего один человек, и это была Брайони. Мы пошли в студенческий клуб пить кофе. Она переживала, всматривалась мне в лицо, участливо хмурилась. И я, глядя на нее, подумал, что она никогда не суетится, как это свойственно молодым девушкам, не теребит волосы, не собирает их в хвост, если они распущены, не рас пускает, если они стянуты в хвост, — в общем, не проявляет мелких признаков самопроверки. Брайони это было не свойственно, она сидела ровно, спокойно проживала момент безо всяких подспудных тревог о себе. Семестр только начался, и студенты имели право отказаться от одних лекционных курсов и поменять их на другие; она понимала, что мне это может выйти боком. Конечно, декан рвал и метал, но как же мало меня это беспокоило, пока передо мной сидело такое волшебное существо. Я нежился в ее сочувствии. Делал скорбное лицо. Она протянула руку через стол, будто стремясь меня утешить. Ей не хотелось показывать, что я кажусь ей странным. Она была из тех, кто считает своим долгом завязать разговор с прокаженным.

И на каком же фоне?..

На каком фоне? На фоне гор.

Нет, в смысле…

Вы хотите знать, откуда она взялась, эта удивительная девочка, кем были ее родители, в какой среде она воспитывалась?

Да.

А это важно? Ни в одном фильме нам не сообщают, где человек вырос, если только это не фильм о взрослении. Не сообщают, откуда появился главный герой, кто его родственники, — ты просто видишь его перед собой в настоящем. И пока он живет на экране, от тебя требуется проживать этот момент вместе с ним, зная лишь то, что возникает на экране. Нет ни истории, ни прошлого, только он сам.

Разве это был фильм?

Это была Америка. Найдя друг друга, мы пошли в горы, Брайони и я. Достаточно было перейти через дорогу, чтобы оказаться в начале горной тропы. Уосатчи дают понять, что они всегда на месте: даже стоя к ним спиной, даже уезжая, ты их чувствуешь. Они постоянно менялись в зависимости от того, как распределяли свет, еще на них влияла температура, игра цвета казалась сменой настроения. Но это было постоянное присутствие, сонм богов — низкие горы с зазубренными пиками, один выше, другой ниже, но связанные воедино, союз испещренных тропами, заснеженных извечных сил, которые способны убить, и при этом по весне они безмятежно пробуждаются листвой всех бледных оттенков зеленого или синевато-вечнозеленого, но все равно с желто-бурыми отпечатками прошлого года. А еще были склоны, убегающие в небо, к вершинам, будто с отвращением ко всему, чем мы, просители, их расстроили, ведь немного пожив в том городе, ты понимал, что там правят горы, они загоняют тебя в свои стены, делают своим подданным. Брайони, в белых шортах, с бутылкой воды на ремне, в кепке, сквозь которую сзади продет хвостик из светлых волос, в походных ботинках и длинных носках, с ее крепкими, округлыми, обалденно сочными икрами; Брайони поднималась передо мной и делала это энергично, а я, пытаясь не отставать (иногда меня тревожило, что она вот-вот уйдет в отрыв), лишался удовольствия созерцать ее ноги и прелестные облегающие белые шорты, а она взбиралась по камням, иногда касаясь земли, чтобы удержать равновесие, или цепляясь за уступы. И мы таким манером поднимались все выше и выше, как будто по загадочным тибетским ступеням к буддистскому принятию данности, которая существует лишь до тех пор, покуда о ней молчишь.

Пойми, я просто спросил.

Вам недостает способности к сопереживанию, вы не понимаете, когда нужно прекратить расспросы. Вы не можете представить, каково мне было, если даже рядом с ней я ни на секунду не забывал о нелепом убийстве. О том, что я буду наиболее опасен в состоянии блаженного счастья. Мне приходилось постоянно сосредоточиваться, анализировать свои поступки, все, что я делал, обращать внимание на сиюминутные мелочи, следить за собой каждую секунду, тщательно, почти ритуально контролировать все свои движения, чтобы не превратиться в Эндрю Самозванца. Я больше не могу с вами разговаривать, это слишком больно. Вы не понимаете. Просто произнести ее имя все равно что меня уничтожить. Я и голоса ее теперь не слышу.

При том, что у тебя такой чуткий слух на голоса?

До сих пор мне не составляет труда вызвать голоса давно умерших матери и отца. Могу довольно отчетливо их услышать, пусть и на краткий миг. Я слышу их моральную сущность. Практичность матери. Грустную уклончивость отца. Моральная сущность покойных таится в сохраненных памятью голосах. Это все, что остается от мертвых и по-прежнему является ими — фрагмент голоса, который выражает моральную сущность, несмотря на то что все остальные черты личности исчезли.

Но ее голос, голос Брайони, пропал? Его ты не слышишь? Может быть, поэтому я и не могу ее понять. Я слышу твой голос, вижу обращенные к ней твои чувства и мысли. Получается, что в каком-то смысле за это ответствен твой голос. Она была спортсменкой, а что еще? Училась на математическом? Наверное, они сочетаются — гимнастика и математика. Геометрия на брусьях.