Мозг Эндрю

И ты с ней согласился.

Согласился. Я виноват — и точка.

И вот он, Энди, добровольно сосланный в колледж у подножия горного хребта под названием Уосатч. Сначала горы мне понравились. Я приехал туда в начале сентября, когда лето еще дышало последним теплом, а на вершинах белели следы прошлогоднего снега. Появилось ощущение безлюдного мира. Такое бывает, когда уезжаешь из города. Американцы любят разъезжать по такому миру.

Что ты имеешь в виду?

Катание с горы — это бесплатный аттракцион. Морские утесы, бурные реки. Ветер, который можно поймать. Это все бесплатные аттракционы нашей планеты. Хочешь — садись, хочешь — слезай, хочешь — убейся.

Ясно. Смена обстановки пошла тебе на пользу.

Не совсем. Как видно, вы никогда не жили в предгорьях. Горы Уосатч властвовали над городом. Через пару дней на меня навалилась действительность. Встаешь с утра — они там. Едешь на заправку — они там. В своей унылой безмерности они вечно там, вот и все. Ты как в колонии. Они властвовали даже над светом — он попадал к ним прежде, чем снизойти до тебя.

Не понимаю.

Они забирали свет, они спускали его вниз или всасывали в себя по своему хотению. Этакий горный произвол, и никто не мог с ним ничего поделать, в том числе и солнце. От колледжа иногородним лекторам предоставлялся номер — из тех, что получше, — в мотеле. Небольшая кухня, отделанная огнеупорными материалами. Лакированная мебель. И занавески цвета бирюзы и ржавчины, наводящие на мысль о наследии коренных американцев. Вот что еще делали горы: они поощряли корпоративный дух. Я стал вялой попыткой колледжа нарушить это однообразие. В единственном числе представлял кафедру изучения мозга. Не с кем было перекинуться словом. Мои коллеги, вежливые сухари, оказались занудами. Мне было одиноко и паршиво.

Однажды, проходя мимо легкоатлетического манежа, очень похожего на самолетный ангар, Эндрю через открытые двери увидел скопище легкоатлетов и гимнастов: они заполонили секторы для толкания ядра, для прыжков в длину, в высоту, с шестом, дорожки для барьерного бега, оккупировали коня, бревно, кольца и батут. Напряжение, сосредоточенность атлетов на своем занятии, обособленное движение каждого с замкнутым на себе усилием, в изоляции от всех остальных, натолкнуло Эндрю на мысль о культуре извивающихся молекул ДНК: задержись он у входа, эти прыгающие, скачущие и крутящиеся загогулины могли бы сплестись в двойную спираль генетического кода. Особенно привлекла его одна из гимнасток, которая упражнялась на высокой перекладине: блондинка, одетая в подобие слитного купальника. Она более остальных походила на человека — заметно было, что тренировка ей в радость. Но эти вращения были подготовительными: разогнавшись, она встала на руки и вытянулась в струнку, чтобы тут же лениво упасть назад, снова перевернуться на триста шестьдесят градусов и опять замереть в верхней точке. Потом еще одно вращение, на этот раз вперед, обезумевшей часовой стрелкой. Эндрю не хотелось, чтобы его застукали у манежа, поэтому он дождался, чтобы она закончила свой подход последним вращением, выполнила соскок (идеальное приземление в полукорточки, руки вытянуты), — и поспешил убраться.

Кстати, однажды я видел, как девушка сделала сальто — подпрыгнула и выполнила полный кувырок в воздухе, а потом мягко приземлилась на босые ноги. Кто бы мог подумать, что такое возможно.

Где это было?

Оттолкнулась она не от помоста, а прямо от пола — кажется, в какой-то танцевальной студии, схватила себя за лодыжки и выдала это великолепное вращение в воздухе. Она была в облегающей мужской майке и закатанных широких шароварах; даже не покосилась на меня в поисках одобрения, когда проделала свой маневр. Непримечательная маленькая брюнетка, но с хорошими округлыми икрами и тонкими стопами, которые утолщались к плюсневой кости. Но мужчина, якобы ее менеджер, высоченный, мощный дядька, который меня туда и позвал, спросил, что я об этом думаю. И мне пришлось сказать, что выступление надо бы как-то расширить. Ее трюк занимал считаные секунды. Этого слишком мало для вечернего представления, сказал я ему. Кто меня тянул за язык? И вообще: разве это мое дело?

В шароварах? Это был сон?

Позже мне шепнули, что этот мужик регулярно пристает к акробатке. В подтверждение этих слов меня даже подвели к окну примыкавшей комнаты отдыха, чтобы я посмотрел, как он на нее наваливается и приплющивает.

Значит, это был твой сон.

Вам просто хочется так думать. Сон мог бы присниться мне после того, как я увидел Брайони на высокой перекладине. Но если такое случилось еще до моего переезда на запад, значит, это мог быть и не сон. Я какое-то время провел в Восточной Европе, но вы этого знать не можете. Год учился в Праге. Денег у них — у чехов — не было. Гигантская Россия смотрела на них свысока. Местная охранка в синих комбинезонах выскакивала из кустов и фотографировала, как ты сидишь на скамье в парке. Потом меня занесло в Венгрию, в Будапешт. Там есть улица, по которой прокатилась Вторая мировая война — сначала в одну сторону, когда немцы теснили русских, а потом обратно, когда наступали русские, а немцы отступали. Одна улица, по которой туда и обратно прошла война. А на пустыре за школой находилась огромная братская могила: черепа и кости лежали прямо под дерном. Так что, возможно, это и не сон. С другой стороны, я не помню того сальто, хотя обычно подробности хорошо запоминаются в конкретных обстоятельствах. Когда именно, где и как все было. Так что, вероятно, это все же был сон. Могу только сказать, что картинка виделась мрачной и размытой, как мерцающая лента немого кино, и все происходило в неопрятной комнате с растрескавшимися полами и грязными окнами; даже во сне трудно представить нечто подобное на открытых, ограниченных только небесами просторах демократичного Запада. Но гимнастические ассоциации с Брайони напоминают, как далеки мы были друг от друга — не только в смысле возраста и статуса, но и в смысле жизненного пути, точнее, в смысле наших ожиданий того, что предлагает нам жизнь согласно своей природе, как мы ее понимаем.

О ком сейчас идет речь?

Было очень странно увидеть на лице этой прекрасной, дивно живой, юной студентки некий внутренний свет — и по контрасту осознать собственное унылое существование, часть которого, возможно, прошла много лет назад в обшарпанной танцевальной студии, куда меня отвели посмотреть, как женщина в шароварах и майке превращается в ракету.

И потом ты снова увиделся с этой спортивной студенткой?

У нее вообще-то было имя.

Брайони.

Моя будущая жена.

В начале первой лекции курса «Введение в исследование мозговой деятельности», когда Эндрю писал свое имя на доске, мел вдруг разломился пополам. «Энд» — вот все, что он успел написать, а обернувшись в поисках пролетевшего мимо его уха и куда-то завалившегося обломка мела, задел кафедру, и сложенные на ней книги посыпались на пол. Студенты загоготали. И тут Брайони в этой яркой флуоресцентной аудитории, куда через окно заглядывали горы, встала со своего места в первом ряду и собрала книги, а потом подняла кусочек мела. На ней были не голубые джинсы, как на всех остальных, а длинный нежно-желтый сарафан с бретельками и кроссовки, в каких тогда ходили все. Такое сочетание вызвало у него улыбку. Стройная красавица с пшеничными волосами и настолько чистой кожей, что от нее, казалось, исходил солнечный свет. Поблагодарив, Эндрю продолжил лекцию. Девушка села; видневшиеся из-под длинного сарафана кроссовки указывали друг на дружку; голова ее склонилась над ноутбуком, в котором она вела конспект, — серьезная, внимательная студентка за первой партой.