Страница 5 из 21
Запомнился еще один, очень тяжелый для меня день, когда жена с дочкой поехали в музыкальную школу, и в квартире никого не было. Я привез портфель с книгами, чтобы сдать их в букинистический магазин, – деньги были на исходе. Ушел, оставив в квартире свои рабочие бумаги и недавно приобретенное мною «с рук» маленькое Евангелие, в зеленой пластмассовой обложке, бельгийского издательства «Посев». Книги у меня почти все приняли, а оставшиеся потихоньку купила какая-то женщина. Кризис полного безденежья отодвинулся, и я даже приобрел небольшую монографию о Рембрандте, с репродукциями тех его картин, которых я никогда не видел. Когда же я вернулся в квартиру, то увидел, что в ней темно, и кроме Александра Георгиевича, никого еще нет. Он стоял в полумраке большой комнаты, и я, к ужасу своему, заметил в руках его Евангелие.
Людям нашего поколения не надо объяснять значение словосочетаний «самиздат», «антисоветчина», или, например, что такое издательство «Посев». За ними брезжило, если и не препровождение за колючую проволоку, то, вполне возможно, переселение из Москвы за 101-й км.
Конечно, Александр Георгиевич перепугался за свою дочь, за свою семью. И, наверняка знаю, что больше всего его возмутила тогда «идеологическая» сторона обнаруженного. Будь это Евангелие издано в Московской патриархии, разговоров бы никаких не было.
Александр Георгиевич взволнованно говорил о том, что они не только боролись за освобождение от нечисти своей Родины, но и за ограждение нас, своих детей, последующих поколений от «тлетворного» воздействия. И еще, конечно, серьезным ударом было открытие, что его дочь с мужем, несмотря на всю мощь коммунистической пропаганды, подались в, казалось бы, находящуюся в такой немощи и дремучести, почти забытую, церковь.
Александр Георгиевич видел в нашем доме потом и иконы, и церковно-славянские книги, поощрял нашу тягу к изучению русской истории. Как-то перед 500-летним юбилеем Куликовской битвы мы с ним, с помощью карты, разрабатывали маршрут, по которому я с нашим другом Дмитрием Константиновым хотел отправиться на Куликово поле, почти на родину генерала.
Жена передавала мне рассказ отца, как тот, будучи красноармейцем, плакал, когда увидел, как другой красноармеец выстрелил в икону.
Незадолго до кончины в госпитале, в Сокольниках, куда мы с женой ходили к нему от своего дома на Рижской, он, в присутствии Надежды Петровны, говорил, что мы в своих убеждениях и устремлениях, скорее всего, правы, и он очень хотел бы жить с нами нашими интересами. Особенно Александр Георгиевич взволнованно стал говорить об этом, когда узнал, что мы хотим купить дом в деревне и уже присмотрели его.
Сначала крестились мы с женой, потом крестили дочку Сашу, затем мою маму, но уже после его кончины. Дом в Загайнове, под Угличем, оформили тоже позже, в 1991 году. Господь призвал нас на постоянное Ему служение в храме Архангела Михаила, недалеко от которого промыслительно нам было даровано сельское жилище.
Сейчас, когда я пишу эти строки, когда нет уже со мною ни коменданта Берлина, ни его жены, ни его дочерей, мне кажется таким значимым давнишний разговор с Александром Георгиевичем в квартире на Соколе, когда я увидел его в дверном проеме, на фоне огромного арочного окна, половину которого занимала плывущая в сумерках Всехсвятская церковь, – увидел поникшего, как-то сжавшегося, большого красивого человека, растерянно держащего в протянутых ко мне руках Евангелие.
Александр Георгиевич говорил, что быть военным – вовсе не профессия, – такой профессии, такого дела у человека, в сущности, быть не должно. Он сам мечтал быть, кажется, кем угодно, только не военным, только бы была мирная профессия. Но жизнь прожил солдатом.
Так что пришлось ему свое умение все делать красиво, хорошо и добротно направить на исполнение семейных обязанностей. В жизни мягкий, деликатный человек, он был совершенным бессребреником, и если бы его не останавливала супруга, заботившаяся об уровне хоть какого-то благосостояния в семье, то роздал бы, кажется, все до последнего. Мастерил он дома замечательные кухонные ножи, разделочные доски, удочки и снасти к ним…
Хорошие, искренние слова! Впереди – большая работа с рукописным наследием Александра Георгиевича Котикова, которая, надеемся, в свое время будет, с Божьей помощью, завершена.
Котиков Александр Георгиевич (Автобиография)
На берегу небольшой реки Рука в Белевском районе Тульской области стоит очень маленькая деревушка – село Бакино. Вот там я и родился 27 августа 1902 года в семье среднего достатка.
В этой же деревушке я учился в школе. Моя первая учительница Олимпиада Васильевна Ледовская привила мне любовь к чтению, к нашей родной природе, вселила желание к познанию неизвестного, к просвещению. Деревня привила мне любовь к природе – к воде, солнцу, к моей родной деревушке, к лесу, птицам и животным.
Наша деревня была небогатая. Большинству крестьян своего хлеба хватало едва до декабря. Из 29 дворов свой хлеб ели круглый год только мельник Маштаков, священник Пестов и церковной титор, зажиточный мужик Коврежников.
Многие мужчины и молодые парни нашей деревни отправлялись на заработки в Питер, Москву, в Донбасс. Подростки искали работу у помещиков, у зажиточных мужиков в окрестных деревнях.
Я также работал в соседней деревне у помещика Курабцева пастухом. Здесь я столкнулся лицом к лицу с чужими мне людьми, для которых я был как источник наживы, а они по отношению ко мне как эксплуататоры. Я был всецело зависим от этих хозяев. Здесь я на себе почувствовал разницу между бедными и богатыми: я понял разницу между теми, у которых все есть и они все могут, и теми, у кого ничего нет и они ничего не могут, кроме предложений своей рабочей силы.
Это была суровая школа для меня, но эта школа заложила во мне непреодолимое желание действовать. Что и как делать, я, разумеется, не мог даже предположить, но оставаться равнодушным я не мог. В моей детской голове рождались мечты, которые впоследствии все больше раскрывались, крепли, мужали, помогали мне становиться полезным человеком в нашем большом Российском государстве.
Так прошли мои первые 13 лет в деревне, к которой я больше никогда не возвращался.
В апреле 1917 года моя мать уговорила священника Пестова приписать мне один год в документах о рождении (родился я в 1903 году), и я с новыми метриками вместе с дедом Алексеем Казаковым, работавшим тогда плотником на фабрике Эмиля Цинделя, отправился в Москву. Дед Алексей устроил меня в медницкую мастерскую учеником к мастеру Самокатову.
Фабрика того времени была суровой школой для подростков. Работали они столько же, сколько и взрослые, а изобретение навыков квалифицированного рабочего прививалось без всякой системы. Все зависело от мастера. К хорошему мастеру попасть было очень трудно. Вскоре я попал к мастеру Меденикову – человеку необычайно сердечному, но редко приходившему на работу трезвым. Я замечал, что за весь долгий рабочий день он ничего не ел, и я делил с ним свой домашний «обед», завернутый в платочек, ведь он был моим учителем и мне было его жаль.
Мастера мало заботились о том, чтобы поскорее научить мальчишек мастерству, но так как задания надо было выполнять в срок (лудить самовары, гнуть змеевики из медных труб разного диаметра, выгибать причудливые уголки по шаблонам и т. д.), мастер вынужден был наскоро давать указания мальчику. И так, постепенно, от простого к сложному двигался я к познаниям своей рабочей профессии.
Осенью 1917 года я поступил в вечернюю рабочую школу при фабричном клубе. Часто встречался с молодежью разного возраста. На меня стала влиять улица, а улица в то время была глубоко революционной.
Рабочие медницкого цеха были очень тесно связаны со всеми другими цехами и особенно с отбельным, красильным, сушилкой. Это расширяло мои познания жизни рабочего класса фабрики. В этих цехах часто выступали агитаторы, и я с любопытством слушал их речи и невольно сравнивал с практической жизнью рабочих нашего цеха и фабрики.