Страница 8 из 12
А она, Анна, разве не рада? Не рада тому, что они наконец-то вырвутся из нищеты и сомнительного существования на птичьих правах, перестанут бояться, что их в любой момент могут выселить и выгнать из здания? Теперь, когда под ногами твердая почва – почему нет оглушительной радости и ликования? Что-то здесь не так? Или у нее просто как у старой бабки сомнения и ворчание на пустом месте? Откуда это странное чувство не то тревоги, не то настороженности? Откуда?
Анна вздохнула и отошла от окна. Вернулась к столу, взяла пирожное, надкусила его и задумалась. А может быть, дело в том, что этот закуток-уголок уже стал ее, ей здесь хорошо и уютно, и вовсе не в науке дело? Стало быть, нет в ней ни полета, ни размаха и она всю жизнь готова довольствоваться малым?
Такой сложный вопрос, явно с философским подтекстом, требовал длительных рассуждений на тему о смысле жизни вообще. И о смысле жизни ее – конкретно.
Сейчас же рассуждать не хотелось, клонило в сон, а нужно было разобраться в Васиных бумагах. Хотя кому – нужно? Васе? Ей?
Анна сердито повела плечами, нет, сегодня она невыносима для себя самой! Нужно выпить крепкий кофе, привести себя в чувство и начать разбирать материалы. Это продуктивно, полезно и выбивает дурь из головы, как любил говаривать ее начальник. Анна поймала себя на мысли, что она порой начинает мыслить Васиными афоризмами, которые он упорно называл «васизмы». Ну что ж, васизмы так васизмы. «Без труда – не вытянешь жизнь из тупика». И это верно!
Жизнь Анны забрела в тупик, и надо ее вытягивать с помощью ударной работы. Вот ей и представляется случай продемонстрировать свое рвение.
За окном сгущались сумерки, осенью они быстро переходили-перетекали в темноту. Не успеешь оглянуться, как когтистая мягкая лапа вечера уже накрыла город. И он вздрагивал-трепетал под пятой невидимого хищника.
Анна сполоснула чашку и заварила кофе в маленькой турке, привезенной Васей из Узбекистана, куда он ездил проведать бывшего одноклассника.
Кофе был густой, терпкий, растекался по телу бодростью, сонливость сразу как рукой сняло, и Анна решительно направилась в угол. Надев тонкие резиновые перчатки – Вася учил обращаться с документами бережно, она аккуратно взяла один из пожелтевших от времени листов…
Из дневника Лизы К.
«Ах, как шумят листья: нежно, яростно, обреченно. Их последнее содрогание перед тем, как ветер унесет, развеет – словно ничего и не было. Это мне нравится в осени и вместе с тем пугает – какая-то безнадежная обреченность перед неминуемым тленом, перед обнаженностью, умиранием…
Но когда осень только начинается – об этом не думаешь: просто наслаждаешься теплом, листьями, которые золотом осыпаются на землю. Такое банальное сравнение! А хочется написать что-то оригинальное… Такое, чтобы запомнилось людям. Вот Брюсов написал: «О, укрой мои бледные ноги!» И это сразу всем запомнилось, вызвало скандал. Валерия Яковлевича стали упрекать в безнравственности. Например, моя матушка. Я ее очень люблю, но все-таки надо признать, что она порядком отстала от нашего века и думает по-старому, для нее главное – мое счастливое замужество. И все! И как это скучно! Особенно в наше время, когда все вокруг кипит, бурлит! Новые веяния, собрания, кружки, кафе, модные социалисты…
Я закончила гимназию и поступила на Бестужевские курсы.
Весь этот вихрь невольно увлек меня. Мне хотелось чего-то нового, необычного… Я тогда и решила стать поэтом или прозаиком. Актрисой – банально. Да и с моим высоким голосом, и внешностью, далекой от роковой красавицы. А стать поэтессой – очень заманчиво. Ахматова, Цветаева, Черубина де Габриак… Но надо признать, что таланта у меня маловато или вовсе нет. Я помню, как сидела и записывала свои мысли в тетрадь, а потом вдруг замерла – за окном было так красиво: золотые листья, легкий шум, ветер, прозрачно-сладкий воздух…
Мне хотелось написать стихотворение, которое бы передавало все это. Но написав одну строчку: «Как нежен медовый воздух» – я остановилась, дальше ничего не шло. Хоть плачь! Я сидела и кусала губы. Что-то мешало мне… Как будто бы мой душевный подъем, вызванный красотой, весь иссяк, и я стала смоковницей бесплодной. И это было невыносимо больно. Я ждала продолжения, а его не было. Я так и замерла, словно растворилась в этой минуте, время остановилось, даже часы перестали тикать, на дом опустилась благодатная тишина… Я не слышала ни голоса матери, ни быстрых шагов кухарки, ни чьих-то криков за окном. Я погрузилась в это нечто… И только потом голос матери вывел меня из этого состояния.
– Лиза! Лиза! – кричала она мне. – Тебе плохо?
– Плохо? – подняла я на нее глаза. – Почему ты об этом спрашиваешь?
– Видела бы ты себя со стороны! – сказала мать обеспокоенно. – Лицо пошло красными пятнами, я тебя зову – а ты не слышишь!
– Я и правда тебя не слышала! – искренне сказала я и тут же пожалела о своих словах, потому что в глазах матери отразился явный страх. – Прости, мамочка, – тут же торопливо добавила я. – Задумалась. Иногда у меня бывает.
– Ты что-то писала? – кивнула матушка на тетрадь.
– Да, – я невольно залилась краской и прикрыла тетрадь локтем.
– Елизавета, я надеюсь, что ничего богохульного и непристойного здесь нет, – строго сказала мать.
– Нет. Все в порядке. Не беспокойся, мамочка!
Она наклонилась, поцеловала меня в лоб и ушла. И после нее в комнате еще какое-то время витал запах туалетной воды, которой она любила душиться.
А я после ее ухода задумалась. Эта минута, когда я провалилась в какое-то другое измерение, была невыносимо сладка и волнующа. По моему телу прошла судорога блаженства, но в этом я никому бы не смогла признаться. Здесь было что-то неприличное…
Вопреки мыслям матушки, я не была таким уж невинным и оторванным от жизни существом. Мы в гимназии уже знали об отношениях мужчины и женщины почти все, для нас не было здесь тайн и загадок. А моя подруга Муся Саблина показывала неприличные фотографии, найденные у брата. Мы их рассматривали, хихикали, отводили глаза и снова украдкой смотрели на неподобающие позы и прочие признаки страсти, о которой поэты писали так возвышенно. Ведь на самом деле все было не так. Проще и хуже… И все же с некоторых пор плотская страсть стала волновать меня. И все сильнее. Когда я сказала об этом Мусе, она хихикнула, зажала себе рот рукой и призналась, что у нее происходит то же самое. И что надо скорее выходить замуж. Правда, пока не за кого, со вздохом прибавила она.
Весна, лето, начало осени пролетели в каком-то чаду, нервы были взвинчены – я часто то плакала, то разражалась беспричинным смехом. Но вот эта минута, когда я провалилась в другую реальность. Мне страшно хотелось ее повторить. Но что это было – я не знала… И как снова вызвать то состояние – тоже.
А вскоре случилось еще одно событие.
За столом у нас редко говорили о политике, но тут мать произнесла с некой досадой и одновременно любопытством.
– Везде говорят о Распутине! Супостат эдакий! Окрутил императрицу, императора, все под его дудку пляшут! Истинно говорят: сатана во плоти! Как с ним кто столкнется, так все – пропал! – И мать несколько раз быстро перекрестилась. – Что за напасть на Россию! Где это видано – полуграмотный мужик всем вертит. Говорят, даже спит с императрицей. – И тут же мать нахмурилась, пожалела об этих случайно вырвавшихся словах.
А у меня все как-то странно болезненно и сладко сжалось внутри. Распутин!»
Анна оторвалась от чтения и посмотрела на часы. Пора домой… Елена, наверное, уже приехала. Теперь после работы Анна торопилась домой к Елене. Никогда раньше она не думала, что выражение «дом» имеет такой священный смысл. Оказывается, дом – это больше, чем место, куда приходишь ночевать, как это было в ее случае раньше. В квартире, где она жила с отцом-алкоголиком, собственного пространства Анна не ощущала. Ей нужно было прийти, прошмыгнуть в свою комнату и засесть там, как в осажденной крепости, откуда можно делать краткие вылазки на кухню. Даже электрический чайник Анна купила себе отдельно и держала его в комнате. В холодильнике были в основном полуфабрикаты, да и то она чаще покупала готовую еду, которую можно было съесть сразу, запив горячим чаем.