Страница 4 из 13
– Ничего, скоро ты получишь возможность расквитаться с коммунистами.
Вечером я был на докладе Альфреда Розенберга. Кое-чего я не понял, но многое меня заинтересовало: оказывается, не все люди одинаковы. Есть народы низшей и высшей расы, между ними идет борьба. Германский народ – это самая лучшая раса, но часть его испорчена разной дрянной кровью. Эти нечистокровные немцы идут против Гитлера. Французы – низшая раса. Русские были арийцами, но смешались с татарами, оттого они стали большевиками. Самая низшая раса – это евреи; их даже нельзя назвать настоящими людьми. Евреи хотят истребить немцев с чистой кровью или хотя бы испортить их расу. Если бы не Гитлер, то германский народ погиб бы. Теперь вокруг вождя собираются все настоящие германцы. Каждый национал-социалист является человеком лучшей крови и будет господином в «третьей империи». Когда национал-социализм победит и уничтожит врагов германской расы внутри страны, он сведет счеты со всеми теми, кто пытался унизить и оскорбить немцев. В первую очередь получат свою порцию наглые народы – так Розенберг назвал поляков и чехов. Потом к Германии будет присоединена Австрия, затем будут отняты земли у русских, которые все равно не умеют их использовать.
Это все, что я понял из речи Розенберга. Остальное для меня было слишком учено. Одно место я даже записал в тетрадку, чтобы потом у кого-нибудь спросить: «Германский человек находит свой обратный путь к своему душевному центру, который я называю мифом народа». Я спросил у Дитриха, что это значит. Он сказал, что это нужно не понимать, а чувствовать, что желание все понимать умом свойственно только евреям, еврей не способен чувствовать, он ни во что не верит и ценит только деньги, – поэтому, мол, в «третьей империи» не будет места евреям.
Грейфцу, когда я прочел ему эти слова Розенберга, прищурив глаз, сказал:
– Не пытайся, Шредер, понять Розенберга. У тебя в мозгу извилин немногим больше, чем у лошади. Но если бы ты имел их столько, сколько я, потомок четырех поколений юристов, то ты тоже ничего не понял бы, так как Розенберг сам не понимает, что он говорит.
Больше я не буду ничего у Грейфцу спрашивать, так как он надо мной издевается. Мне все же кажется, что теперь я понимаю, что такое национал-социализм: Гитлер хочет создать хорошую жизнь только для немцев, и я считаю, что это правильно. Другие пусть думают о себе сами. В «третьей империи» будет все иначе, чем теперь. Там я, Вилли Шредер, буду значить больше, чем какой-нибудь толстый банкир. Меня только удивляет, что те национал-социалисты, с которыми я говорил об этом, мне отвечали:
– Брось чесать языком. Главное – это хорошо пожрать и выпить.
Правда, я еще мало с кем говорил.
3 июня 1932 г.
Вчера мне пришлось быть на митинге, на котором выступал Геббельс. Сначала Доктор меня разочаровал: он похож на еврея, которых рисуют на карикатурах, и очень уж некрасиво хромает. Зато он прекрасно говорит, пожалуй, не хуже самого Гитлера. Особенно мне понравилось, как он сказал о нас, молодых рабочих:
«Вставайте, воспряньте вы, молодые аристократы нового рабочего сословия. Вы – дворянство “третьей империи”. То, что вы посеете своей кровью, взойдет роскошной жатвой. Разбейте равенство демократии, которое закрывает путь в будущее молодому рабочему».
Когда Геббельс это говорил, я почувствовал себя высоким и сильным. Лишь бы только скорее наступила «третья империя»! Потом Геббельс сказал, что он зовет нас к мщению и беспощадной расправе с врагами национал-социализма, что пусть течет кровь.
1 июля 1932 г.
В течение целого месяца я не писал ни строки, так как дома почти не бываю. Родители уже знают, что я стал национал-социалистом, и Фрид часто кричит мне: «Фашист! Коричневая чума!» При случае надеру ему уши.
Я уже больше не расклеиваю плакаты и не продаю «Ангрифф». Мое начальство решило, что я умею неплохо говорить, и послало меня на курсы агитаторов. Уже через две недели я поехал с одним из опытных наших ораторов на завод Борзига. Там есть национал-социалистская заводская ячейка, но меня удивило, что в ней нет рабочих, а все служащие. Они выслушали мою речь, потом кричали «хайль Гитлер». Затем подошло несколько рабочих. Мой спутник говорил им, что в безработице виноват не Борзиг, что он даже не имеет автомобиля и приезжает на завод в подземке, что Борзиг работает двенадцать часов в сутки и, если бы не разные Гольдшмидты и репарации, он не увольнял бы рабочих. Один рабочий пробовал возражать, но вскоре замолчал. Как я позже узнал, на заводе Борзига почти нет открытых коммунистов, так как их сразу же выкидывают с завода.
Не везде однако так легко агитировать, как на заводе Борзига. Через несколько дней меня послали на завод Сименса, где у меня были старые знакомые. Я должен был собрать группу молодых рабочих во время обеденного перерыва и завербовать хотя бы двух-трех человек в национал-социалистскую партию. Сначала все шло хорошо, меня многие узнали.
– Здорово, Вилли! Ты что, получил работу?
Я отвечал, что пришел только посмотреть, что делается на заводе.
– Чего тут смотреть – в цехах работают по три-четыре дня в неделю, а акционеры и директора набивают себе карманы.
Я вспомнил, что говорилось на наших митингах, и сказал, что германские промышленники здесь не при чем, что во всем виноваты французы, евреи и марксисты. Не успел я кончить, как один из ребят заорал:
– Смотрите, Шредер стал гитлеровцем!
Другой меня спросил, служу ли я в полиции и как мне платят: поденно или помесячно.
На шум пришел контролер; он подошел ко мне и, схватив за плечо, заорал:
– Я тебе покажу, как здесь вести агитацию!
Узнав, однако, что я национал-социалист, он сразу изменил тон, пожал мне руку и дал талон на обед в столовую. Я считаю, что в этом нет ничего плохого. Один немец должен помогать другому. Меня очень взбесило, когда в столовой рабочие на меня показывали пальцем и называли «зексгрошенюнге»[13]. Ничего, придет время – мы их научим, как держать себя с национал-социалистами. Очевидно, нам придется основательно вправить им мозги. Я думаю, что Адольф Гитлер прав, говоря, что коммунисты враги германского народа. Если бы не они, то национал-социализм уже победил бы и народ был бы объединен для борьбы против Версаля и процентного рабства. Мне не раз приходилось говорить с молодыми беспартийными рабочими о национал-социализме и коммунизме, и, признаться, я часто попадал в неприятное положение. Коммунисты действительно не замешаны ни в каких жульнических «гешефтах» и смелы, как черти. Но это, по-моему, не мешает им быть изменниками. Только национал-социалисты борются за единую, могучую Германию. А то, что они получают деньги от Тиссена и Круппа, по-моему, ничего не значит, так как Тиссен и Крупп – настоящие немцы, преданные родине; рабочие работают руками, а они головой. Я все это хорошо понимаю, но при спорах как-то не нахожу слов, особенно когда много народу. Я люблю действовать больше кулаком, а не языком.
15 августа 1932 г.
Как я и предполагал, агитатор вышел из меня никудышный. Я теперь уже на другой работе и очень этим доволен. Пусть языком болтают те, у кого он хорошо привязан, – студенты, адвокаты. Я люблю настоящее дело!
5 июля меня вызвали к Дитриху, он дал мне в руки конверт и приказал пойти к начальнику 21-го штандарта пэге фон Люкке. «Ты, – говорит, – Шредер, парень крепкий, годишься для СА, у тебя руки лучше, чем голова, советую тебе меньше философствовать. В СА надо повиноваться командирам и бить, кого прикажут».
Вечером я был в казарме 21-го штандарта. Явился к командиру фон Люкке. Это был здоровый парень с бритым затылком и офицерской выправкой. Глаза его смотрели не мигая и были странного желтого цвета. Мне казалось, что он не видит меня, хотя и не сводит с меня глаз. Я кашлянул и переступил с ноги на ногу.
13
Зексгрошенюнге – шестигрошевый юноша (этот термин обычно употребляют, говоря о шпиках и сутенерах). – Примеч. ред.