Меч истины

- Что за средство, не томи, скажи?

Рассмеялась Леля:

- Половинка сердца любимого, что в твоей стучит груди.

Рассмеялась, а после нахмурилась:

- Что, хочешь ли то сердце Встречнику отдать? Али при себе держать будешь? Али мне отдашь, чтобы продолжал Горисвет жить в миру людей?

Краса, не мешкая, из груди сердце вынула, Леле его подала:

- Возьми, верни Горисвету жизнь!

- Да у тебя-то лишь половинка сердца навеки останется.

- Это мне всё равно!

Взяла Богиня Весны частичку сердца молодецкого, как птаху в ладони, подержала у лица, что-то шепнула да дунула. И обернулось сердце малым дитём. Протянула Красе дитя:

- Вот тебе дело на все годы вперёд. Вот плоть и кровь, вот жизнь, что будет длиться трижды три сотни лет. От отца к сыну, от сына к внуку пойдёт – твоя печаль, любовь Горисветова!

Готы любили баять про Последний День, когда их Боги выйдут в решающий бой. Сомкнутся тучи, погаснет Солнце. И Бог Грозы будет мчаться в померклом небе, разя восставшее зло. И в этот час поднимутся из земли все почившие герои, чтобы вновь оружием поборать то, с чем ратились при жизни. Чай, не скоро ждать того дня? Мы не доживём.

Христиане верили, что все чистые души - те, кто праведно жил на земле, воссоединятся в Царствии Небесном. Но, слыхала я, в христианский рай не пускали тех, кто служил иным богам. Зря об этом баял Смородине пришлый монах, зря она ему верила. Не встретиться ей с милым на небесах.

У меня была своя бабья вера, что спасала меня долгие годы: вера в сказку, что сложила себе сама. Мне та сказка душу сохранила, дала надежду, но для Аяны не слагалась сказка с хорошим концом. Сбудется лишь тот конец, какой они сами сложить сумели.

Ворожба, коей в сон её погрузила, век продолжаться не могла. Придёт день ей очнуться и дальше жить. Пока же навеянный мной сон берёг её не только от страшной яви. От горя обняла сестру лихорадка-Огнея. Порой я не ведала, удастся ли её побороть. Аяна сильная была, да горе-то любого силы лишает.

Гай подле матери в возке сидел, с куклой тряпичной играл – когда со Златкой, когда и один. Как я раньше не замечала, какой у Смородины покладистый сын? Не капризный, он и плакал-то редко. И улыбался, будто солнышко светило. А нечасто оно радовало нас той тяжёлой зимой, когда мы покинули свой дом и ехали иной доли искать. Меньшой Визарий, сирота при живой матери, мне хлопот не добавлял. К людям он тянулся, но никому не мешал - устраивался на расстоянии телесного тепла и занимал себя сам, изредка глядя ласковыми синими глазами: здесь ли ты, не ушла ли? Должно, это в отца он спокойный пошёл. Аяна пылкой была до лютости. Странно, не думала я, что стану его спокойствие добром поминать. То, что в старшем холодом казалось, в меньшом светило вешним лучом. Или мне тот лёд только чудился, и неспроста убивалась Смородина?

Той зимой я вновь стала лечить. Не помню, как началось это снова. Должно, из-за Аяны, из-за хвори её. А заметила даже не я, Томба подсказал.

Ночевали мы на постоялом дворе. Двор дородная тётка держала. По обличию гречанка, но ставила себя так, как их женщинам невместно. Хозяйкой держалась, приказы мужикам отдавала, не скупясь. И на нас при нашей бедности сквозь пальцы глядела. Не видать великой прибыли, но и не гнать же метельной ночью за порог. Зима гнилая была, в тот день сначала дождь всё мочил, а потом враз похолодало и с неба понесло секущую крупу. Кобыла едва тянула возок по раскисшей земле, и мы обрадовались домашнему теплу, хоть нечем было заплатить за ночлег.

Нас не погнали прочь, но остаться разрешили в общей зале, где кроме нас по лавкам сопело больше десятка человек. Да ещё молодуха с глуздырем, который кричал всю ночь, не затихая. Бедная баба ходила по избе, качая его на руках, но успокоить не могла. Должно зубки резались. Я побоялась, что крик растревожит хворую Аяну, и подошла к молодухе.

С такой напастью ко мне обращались часто, я даже не заметила, как всё сделала – больно спать хотелось. Пошептала, погладила, успокаивая, сунула малому кусок сухаря в тряпице. Он тут же зачмокал, принялся зубки чесать. Молодка хотела меня благодарить, но я речь её не разумела, да и устала свыше всякой меры. Пошла в свой угол, радуясь тишине. Лугий крепко спал, дети тоже. А Уголёк проснулся, накрыл меня меховым одеялом, хранившим его тепло, и сказал еле слышно:

- Опять врачуешь? Это хорошо. Скоро и сама излечишься.

*

Что за нелёгкая дёрнула наших остановиться в этом проклятом месте? Не зря у нас говорят: суженого конём не объедешь. Знать, суждено мне было дни скончать в городке, где мёртвые камни пахли пожаром и кровью. Большая кровь высохла уже – давно пролилась, может, сто лет. А малая – вот она, рядом совсем. И бродили по городу меж людьми чёрные тени, задевая живых тяжкими крылами плащей. Много теней. Правому одной такой хватило, а он из нас самым сильным был.

А ведь так хорошо всё было. Смородина в ум пришла, к началу лета вовсе опамятовалась. Пришлый монах с нами был, отогрел её речами да песнями, начертанными на рваной старой телятине. И мнилось уже – поживёт. Не утянет её память о прожитом в подземельную стылую тьму.

И мой муж был при мне, всегда рядом шёл, не помышлял больше о страшном служении. И я уж мнила себе распаханную лядину в лесу, где у бортных деревьев деловито гудят пчёлы, а у края зреющей ржи видны землянки под соломенными крышами – малая деревня, где станем жить и детей растить. Да вот же, чем приманило их это чёрное, страшное место? Греки называли его Танаис – по реке, на которой стоял. Но это было не правильно. Правильно звучало по-сарматски – Дон. Как гулкий звон щита, принявшего мечевой удар. Беда таилась рядом, но мои сородичи не чуяли.

Аяна сказала, что дальше не двинется. И Лучик мой ненаглядный – не хуже неё быком упёрся, вслух ничего не говоря.

Я же всё до конца поняла, когда нас с сестрой огнём испытать хотели. Потому и бродили по улицам тени, что исполох в городе жил, людей лишая ума. Ведали здесь про Белых Девок, что по мою душу грозились прийти. Тут они, рядом совсем. Бежать надобно без оглядки. Бежать!

Тем же вечером я завела об этом речь. Думала, поймут. А встретила тишину, за которой стояли не вопросы – глухая враждебность, будто в чём-то я была неправа. Аяна сразу сказала:

- Я остаюсь. Тут мы нужны. И нам тут нужно быть.

Томба молвил:

- Чего ты боишься, сестра? – он тоже, как Визарий, сам нарёк меня сестрой, но это родство во мне не будило злобы.

- Ненужной крови боюсь, - ответила я. – Хватит уже!

Лугий долго молчал прежде, чем молвить. И как рот раскрыл, обратился не ко мне:

- Ты говоришь, что во всём они винят духов ночи? А среди живых искать не пробовали?

Аяна пожала плечами:

- Да тут у всех ума – не богатые закрома. Бабам в руки калёное железо совать горазды, а чтобы думать вперёд… Нет, не искали. Они ламий боятся.

Лугий усмехнулся недобро:

- Мы с Длинным тоже не верили в оборотней…

Монах Пётр – и тот не смолчал:

- Оборотни есть только в сказках.

- …пока не встретили их во плоти. Это была не самая приятная сказка. Для оборотней.

- Злые вы, - рассмеялся чёрный дядька. – Вдруг это были последние оборотни на свете?

- Ничего, - так же недобро ответил мой муж. – Для детей хватит тех, что в сказках. А живыми они никому не нужны.

Они говорили всё не о том, пытались шутить, не замечая, как плохо выходит.

- Ты же не хотел этого больше! – сорвалась я на крик.

- Это до самой смерти, ты же знаешь, - вдруг глухо откликнулся Томба, и в голосе прозвучал отголосок чужих речей. И такое у него стало лицо – слова не подберу. Он вдруг резко поднялся и захромал во двор, где стояла тревожная летняя ночь, глазами убиенных душ глядящая с небес.

И словно сплотилась меж нами безмолвная высокая тень, которой тут быть не должно. И не с Лучиком – с этой тенью я заспорила, пытаясь всё спасти: