Страница 2 из 14
- Здравствуй, Семен, надевай шапку. Что скажешь хорошего? - говорю я.
- Овес выкидали, - отвечает Семен неторопливо.
- Ну, и слава богу! Вовремя, значит, управляемся; теперь, стало быть, ячмень и лен только остался, - продолжаю я.
- Лен и ячмень остался теперь, - подтверждает Семен.
Несколько времени мы оба молчим.
- Теперь бы дождичка надо, - замечаю я.
Семен вздыхает.
- Не мешало бы и дождичка, - соглашается он.
Вообще он говорит как-то лениво: видно, устал да и... Я, впрочем, понимаю, что это значит.
- Эй! Кто там? - кричу я. - Скажите ключнице, чтоб дала старосте водки.
Лицо Семена в минуту освещается удовольствием; ключница выносит стакан водки и вместе с тем полломтя густо насоленного хлеба. Она, по разным сношениям, большая приятельница Семену и всех почти детей у него крестила.
Семен берет стакан, крестится и, проговоря:
- С засевом, батюшка, поздравляю! - выпивает сразу и потом морщится.
- Закусите, - говорит ключница, подавая ему хлеба.
Семен отламывает небольшой кусочек, съедает и откашливается.
- Озими, сударь, нынче, слава богу, хороши подымаются, - заговаривает уж он сам.
- Хороши, братец, хороши, видел я; и травы, кажется, тоже будут порядочные.
- Травы важные засели-с, - подтверждает Семен, - весна-то нынче, сударь, что бог даст вперед, вольготна для всего идет; оно, выходит, тепло, да и дождички перепадают.
- Заморозков чтоб не было - это вот скверно для всего, - замечаю я.
Семен усмехается.
- Пожалуй, что того и жди, - подтверждает он. - Покойный ваш папенька тоже говаривал, как этак с весны теплая погода начнет: "Ну, говорит, будет вычет; как подует от Николы любезный, так и ходи недели две в шубах".
(Никола - приход, от нас в северной стороне.)
- Неужели каждый год это бывает?
- Почесть что каждый год, что вот я ни живу; бог знает, отчего это! Кто говорит, что пахать начнут, пласт поднимут, так земля из себя холод даст, а кто и на черемуху приходит: что как черемуха цветет, так от нее сиверко делается... Бог знает, как и сказать.
- А куда завтра народ пошлешь? - спрашиваю я его.
- Завтра на дороги надо выгнать: выбивают. Сотской два раза прибегал, исправник его хлестать хочет, что дороги долго не чинят.
- Ну, на дороги, так на дороги, откладывать нечего в дальний ящик, не отвертишься!
- Известно-с, - соглашается Семен, - за нами хоть бы и без вас, прибавляет он, - хошь кого извольте спросить, никогда супротив прочих ни в чем остановки нет; как другие вышли, так и мы.
- Это хорошо; так и надо. Ступай, однако, отдыхай, - заключаю я.
Семен сначала пошел было, но потом приостановился, подумал немного и опять воротился ко мне.
- Насчет плотника вы приказывали... - проговорил он.
- Ну да; что ж?
- Наказывал я: на этой неделе обещался побывать.
- И хорошо; только сделает ли он ригу-то?
- Как бы, кажись, не сделать: по мужикам здесь на всем околотке работает; рига не какая хитрость, не барские хоромы.
Тем разговор мой с Семеном и кончился.
II
Дня через три я сижу в кабинете, который, как водится в помещичьих домах, прилегает к лакейской; слышу: кто-то вошел. Я окрикнул; вместо ответа в сопровождении Семена вошел мужик небольшого роста, с татарским отчасти окладом лица: глаза угловатые, лицо корявое, на бороде несколько волосков, но мужик хоть и из простых, а, должно быть, франтоват: голова расчесанная, намасленная, в сурьмленной поддевке нараспашку, в пестрядинной рубашке, с шелковым поясом, на котором висел медный гребень, в новых сапогах и с поярковой шляпой в руках. Как вошел, так и начал молиться, и молился долго, потом вдруг подошел ко мне, и не успел я опомниться, как он схватил и поцеловал у меня руку. Мне это с первого раза не понравилось.
- Что это за глупости? - сказал я с сердцем, отнимая руку.
Он отступил несколько шагов назад.
- Это, ваше высокоблагородие, так следствует: когда выходит господин, значит, опосля бога и царя первый, ваше высокопривосходительство, проговорил он с умилительной физиономией.
- Да кто ты такой? Что ты за человек?
- Пузич, ваше привосходительство.
- Что такое Пузич?
- Фамилья такая у меня, значит, ваше привосходительство, и таперича наслышан я, что работа у вас имеется, ваше привосходительство, что ежель таперича вам мастера хорошего надобно, чтоб в настоящем виде мог представить, ваше привосходительство...
- Плотник это-с, что этта говорили, - разрешил, наконец, Семен.
- А! Плотник! Я и не догадался. Красно уж очень говоришь ты, братец, сказал я.
Похвалу эту Пузич принял за чистую монету.
- Нельзя, ваше высокопривосходительство, нам разговору не знать: ежель таперича дела имеем мы с господами хорошими, значит, компанию им должны сделать завсегда, ваше привосходительство.
- Конечно, - сказал я, - только так ли ты хорошо строишь, как говоришь?
- Работа моя, ваше привосходительство, извольте хоть вашего Семена Яковлича спросить, здесь на знати; я не то, что плут какой-нибудь али мошенник; я одного этого бесчестья совестью не подниму взять на себя, а как перед богом, так и перед вами, должон сказать: колесо мое большое, ваше привосходительство, должон благодарить владычицу нашу, сенновскую божью матерь{293}, тем, что могу угодить господам. Таперича хоша бы карандашом рисовка на плане, али, примерно, циркулем, али теперь по ватерпасу прикинуть - все в разуме моем иметь могу, ваше привосходительство.
Семен усмехался и качал головой.
- Как же, братец, ты вот все это в разуме имеешь, а работаешь больше по мужикам? - заметил я.
- Нет, ваше привосходительство, как перед богом, так и перед вами, говорю: за бесчестье себе считаю у мужика работать. Что мужик? Дурак, так сказать, больше ничего! - возразил Пузич.
- Да ведь и ты не княжеского рода. Говори дело-то, а не то что... вмешался Семен.
- Известно, слово твое настоящее, Семен Яковлич, коли говорить, так говорить надо дело, - отвечал, не сконфузясь, Пузич.
Он начал производить на меня окончательно неприятное впечатление, но вместе с тем я с удовольствием смотрел на несколько ленивую и флегматическую фигуру моего Семена, который слушал все это с тем худо скрытым невниманьем и презреньем, с каким обыкновенно слушает, хороший мужик плутоватую болтовню своего брата.
- Брать ли нам его? - спросил я Семена.
Он посмотрел в потолок.
- Возьмите. Здесь ишь какая сторонка - глушь: хоть бы и из их брата, первой, другой, да, пожалуй, и обчелся.
- Без сумления будьте, ваше привосходительство, сделайте такую милость! - подхватил Пузич.
- Что ж ты возьмешь? Как твоя цена будет? - спросил я.
- Цена моя, ваше привосходительство, - начал Пузич, - будет деревенская, не то, что с запросом каким-нибудь али там прочее другое, а как перед богом, так и перед вами, для первого знакомства, удовольствие, значит, хочу сделать: на ваших харчах, выходит, двести рублев серебром.
При этом Семен мой даже попятился назад.
- Что ты, паря, сблаговал, что ли? - сказал он, устремив глаза на Пузича.
- Меньше одной копейки, Семен Яковлич, взять не могу, - отвечал тот.
Я с своей стороны понял, что имею дело с одним из тех мелких плутишек, которые запрашивают рубль на рубль барыша, и хотел разом с ним разделаться.
- Твоя цена двести рублей, а моя - сто, - сказал я, думая, что снес, сколько возможно, много. По лицу Пузича быстро промелькнул какой-то оттенок удовольствия, а Семена опять подернуло.
- Сто - много, помилуйте! Семидесяти рублев с него за глаза будет, произнес он с укоризною.
Пузич усмехнулся.
- Не то что об семидесяти, а и об ста рублях, Семен Яковлич, разговаривать нечего. Этой цены малой ребенок не возьмет! - сказал он с такой уж физиономией, как будто скорей готов был умереть, чем работать за сто рублей.