Тайна его глаз

«С другой стороны, – снова возобновил я свой мысленный разговор с самим собой, – врачу достаточно одного беглого взгляда, чтобы обнаружить подобную симуляцию. Притвориться слепым далеко не легко, и ему бы не удалось меня провести. Правда, как раз несколько минут тому назад в моем мозгу зародилось смутное сомнение по этому поводу. Я думаю, что лучше все же будет воздержаться от дальнейших умозаключений и попытаться это как-нибудь проверить».

Не успел я принять этого решения, как в мой кабинет очень кстати проник солнечный луч.

Жан стоял в глубине своей комнаты, лицом ко мне. Его окно было все еще открыто. Я бесшумно открыл свое окно и поймал солнечный луч маленьким карманным зеркалом. Отраженное зеркалом круглое пятно света весело задрожало на стене стоявшего в тени дома и скользнуло вдоль задней стены комнаты, затем оно остановилось на лице Жана Лебри, озарив его ярким светом.

Человек не дрогнул, и глаза его не моргнули.

Итак, что же мне было думать?

Я был в недоумении. Всего благоразумнее мне казалось сохранять молчание до следующего случая. Что бы там ни было, тайна Жана не могла бросать тени на его честь солдата. Он храбро вел себя от начала и до конца своей военной карьеры. Он был ранен в присутствии своего начальства, во время отступления, происходившего по распоряжению верховного командования. В настоящее время его часть была уже фактически демобилизована. На днях должен быть подписан мир. Он был свободным человеком. Слава богу, я знал его достаточно хорошо, чтобы быть уверенным, что он попал в плен, с честью сражаясь за жизнь.

Мне пришлось терпеливо ждать в течение целых пятнадцати дней, пока наконец не представился случай обнаружить истину.

Истина! Она превзошла все то, что могло предвидеть мое воображение! То, что я узнал, должно было бы меня взволновать, привести меня в такой восторг и замешательство, как если бы я был каким-нибудь скромным средневековым лекарем, которому преждевременно открылось изобретение радиографии или беспроволочного телеграфа… Да, я не могу этого отрицать: это вскружило мне голову. Все мое существо содрогнулось, когда до моего сознания дошла вся грандиозность этого открытия. Но ведь человек так создан, что им управляет сердце. А в то время мое сердце учащенно билось от зарождавшейся в нем любви, и ничто кроме очаровательной Фанни уже не в силах было пробудить в нем страсть.

Фанни!..

Моя рука дрожит, когда я пишу ее имя. Я не предполагал, что на свете может существовать такое обворожительное создание. Сначала мне казалось, что только я один оценил всю ее прелесть и поддался ее очарованию благодаря тому, что между нами оказалось какое-то духовное сродство… Я дожил до тридцати пяти лет, не веря в существование такой любви, какую воспевают поэты. Я проходил мимо женщин без улыбки, без нежного взгляда, и ни одна из них не привлекла меня к себе. Но стоило мне только раз увидеть ее, как я стал ее покорным и трепещущим рабом… Несколько позднее я испытал смешанное чувство гордости и ревности от сознания, что Фанни для всех была так же пленительна, как и для меня, и что ее сияющая юность подчинила своей власти всю вселенную.

Фанни! Фанни!

Но у меня было какое-то тяжелое предчувствие.

Приблизительно две недели спустя после возвращения Жана, мадам Лебри, имевшая полное основание беспокоиться относительно состояния здоровья своего сына, попросила меня прослушать его. Мы были в его комнате. Наступили сумерки. Я слышал, как над нами кто-то ходит во всех направлениях, передвигая и перетаскивая по полу тяжелые предметы…

– Ну, как вы его находите? – спросила меня мадам Лебри, когда я окончил осмотр больного.

– Ну, что же? Пока ничего угрожающего, – отвечал я, скрывая от нее истинное положение вещей. – Но мне кажется, есть показания к тому, чтобы отправить его в горы.

– Ни за что! – воскликнул Жан. – Уехать из Бельвю? Нет, нет! Теперь весна, и здешний воздух совсем уж не так плох. Если вы на этом настаиваете, мы можем осенью поселиться на время где-нибудь поблизости от Ниццы, например в Кан…

«Осенью, – подумал я. – Где-то вы будете осенью, бедный мой Жан!»

– До тех пор, – добавил он, – только, пожалуйста, не обижайтесь – мы не тронемся с места и постараемся скопить денег.

Какой психолог, какой провидец мог бы объяснить мне мою тогдашнюю рассеянность? Я был глубоко огорчен тяжелым состоянием Жана, в котором только что убедился, и тем не менее этот шум передвигаемой над нами мебели как-то странно отдавался в моем сердце и привлекал к себе большую часть моего внимания.

– Да, да, мы постараемся отложить немножко денег, – подхватила мадам Лебри. – Нам наконец удалось сдать верхний этаж… Хотя по теперешним временам тысяча восемьсот франков – не бог весть какие деньги!

– А, так вы сдали верхний этаж? – спросил я.

– Как же, как же! – радостно подтвердила старушка. – Мы всецело обязаны этим месье Пуисандье. Он раздобыл нам очень приятных жилиц: двух дам из Лиона…

– Не из Лиона, а из Арраса, – поправил ее Жан. – Они беженки и жили в Лионе во время войны. Все их имения разорены. Они непременно хотели пожить в провинции. Месье Пуисандье поместил объявление о нашем помещении в лионских газетах. Тысяча восемьсот франков с мебелью – это очень скромно. Сегодня утром обе дамы приехали посмотреть помещение и решили остаться. Но я слышу отсюда, что они принялись переставлять все по-своему… У каждого свои соображения и вкусы!

– Мадам Фонтан уехала обратно в Лион, – сказала мадам Лебри. – Она вернется только завтра и привезет вещи. Наверху сейчас хозяйничает мадемуазель Грив.

– Мадемуазель Грив? – переспросил я.

– Да, мадемуазель Грив – это племянница; мадам Фонтан – ее тетка, – пояснил Жан. – Всем управляет племянница, тетка – лишь исполнительница ее воли. Хотите посмотреть на нее, Бар? Ничего не может быть проще: она обедает сегодня с нами. Мама вас приглашает. Не правда ли, мама?

– С удовольствием, – проговорила мадам Лебри, но в тоне ее голоса звучало беспокойство: хватит ли ее скромного обеда на четверых?

Я отказался от приглашения под каким-то благовидным предлогом и поспешил откланяться. Верный тому обещанию, которое я дал самому себе, я сегодня, так же, как и во все предыдущие дни, ни с какой стороны не касался вопроса о сомнительной слепоте Жана Лебри.

Мадемуазель Грив, одетая в какие-то воздушные ткани, уже спускалась по лестнице с верхнего этажа. Мгновенно охваченный невыразимо приятным смущением, я остановился на площадке и прижался к стене, машинально отвесив, правда, очень неловкий поклон… Когда я вернулся к себе, мне показалось, что я, как заколдованный, перенесся по мановению волшебного жезла с площадки лестницы в доме мадам Лебри в свой собственный кабинет.

Фанни, знаете ли вы, что я не более как жалкий трус! Напрасно напрягаю я все усилия, чтобы вычеркнуть из памяти ваш пленительный образ. Вы заполонили мою душу, и я ощущаю сладостную тяжесть этих наложенных вами оков с того самого вечера, когда впервые мельком увидел вас. Всю ту ночь я метался как в лихорадке от охватившей меня радости и, не веря самому себе, громко повторял: «Я люблю, я люблю, я люблю!» О, эти упоительные и полные ужаса воспоминания! Фанни, белокурая Фанни! Вы приближались ко мне легкой и грациозной походкой, окруженная ореолом своих золотистых волос и окутанная дымкой воздушных тканей. Вы были словно Диана, спешащая к Эндимиону… Увы! Я все еще вас люблю!

На следующий день, когда я пошел за Жаном, чтобы вывести его на прогулку, я снова увидел ее.

Слабая и беспомощная мадам Лебри не могла выходить со своим сыном на прогулки, а Цезарина была вечно занята домашними делами. Ввиду этого я решил ежедневно посвящать Жану Лебри часть своего свободного времени. В тех случаях, когда мои больные лишали меня этого отдыха и когда месье Пуисандье не имел возможности меня заменить, Жан прогуливался один вдоль хорошо знакомой ему лесной тропинки, нащупывая дорогу концом своей палочки. Лес начинался непосредственно за домом госпожи Лебри. Именно эта близость тенистой рощи и заставила мадемуазель Грив поселиться здесь на лето.