Страница 6 из 318
Конечно, интерпретации, которые мы тут наговорили, могут быть не только дерзновенны, но и отклоняться от восприятия современников. Поэтому мне представляется логичным указать на прямого хранителя традиции — на Иосифа Волоцкого, который начал беречь наследие Андрея Рублева и впервые создал копию с образа, написанного Рублевым. Копия «Троицы» была написана в мастерских Иосифо-Волоцкого монастыря в 1385 году мастером Паисием. В «Слове пятом» преподобного Иосифа Волоцкого Просветителя есть квинтэссенция той экзегезы образа, которую сейчас мы с вами пытались представить и проанализировать на примере рублевской Троицы. «Почему святые божественные отцы заповедали нам изображать на святых иконах явления святой Троицы в образах Бога, Царя и Ангела…». Здесь проводится анализ художественных условностей в изображении Троицы.
«…Сидение на престоле объявляет царственное достоинство, господство и власть Святой Троицы; круглые венцы изображаются на священных главах Святой Троицы, потому что круг — это образ Бога, Первопричины всего: как круг не имеет ни начала, ни конца, так и Бог безначален и бесконечен (здесь можно даже говорить о прямой античной реминисценции — О.У.). Крылья изображаются на иконе для того, чтобы показать, что Святая Троица пребывает на Небе, там вольно передвигается, возводит к Небу, не имеет в Себе тяжести и не причастна ничему земному. Скипетры в руках у Святой Троицы свидетельствуют о Ее власти, самодержавии и могуществе. Вот какой смысл имеет изображение Святой Троицы с атрибутами Бога, царя и ангела». (Иосиф Волоцкий Просветитель. Слово пятое).
Иосиф Волоцкий тактично замечает: «Все, что говорится о Боге, и все изображения Бога не могут вполне передать силы и величия Господа, но приспосабливаются или к слабости человеческого восприятия, или к обстоятельствам явления Бога. <…> И мы также веруем и исповедуем …, что воистину Авраам видел Святую, Единосущную, Нераздельную и Всемогущую Троицу, мы изображаем на святых иконах этот Божественный и досточтимый образ Святой Троицы, Неописанной, Неизреченной и Непостижимой (как и полагается в апофатическом богословии — О.У.) по Своему Естеству, и поклоняемся ему». (Слово пятое).
Самое замечательное, что именно у Иосифа Волоцкого мы находим выражение, которое было бы весьма большим подспорьем для отца Павла Флоренского. Это выражение говорит о той экзегезе образа, которая была представлена в творческой лаборатории в эпоху Андрея Рублева. Цитата: «И мы сподобились в наше время изображать и писать Святую Троицу на честных иконах Такой, Какой Она в то время являлась». (Слово пятое). Здесь преподобный Иосиф Волоцкий наследует традицию такой православной трактовки образа, которая утверждает, что на иконе Троицы изображается то Первоначало, которое в свое время появилось в Ветхом завете.
Мы с вами проводим нашу встречу на Сретение, в праздник встречи Ветхого и Нового завета, и мы видим, что в образе Троицы действительно произошла встреча традиции времени праотца Авраама и времени Андрея Рублева. Это также встреча, говоря языком модели Флоренского — Раушенбаха, двух плоскостей, встреча ноуменального и феноменального пространств. И, конечно, это дает нам сегодня возможность в рамках нашего антропологического семинара посвятить разговор теме экзегетики православного образа так, как он воспринимался отцом Павлом Флоренским.
Генисаретский О.И.: Спасибо. Уважаемые коллеги, нам предстоит серьезное испытание. Во-первых, не имея постоянно перед глазами всей совокупности образов, которые упоминались, причем одновременно и сразу, довольно трудно держать все это содержание вместе взятое. Это вечная трудность работы с искусствоведческим и иконическим материалом.
Во-вторых, сама по себе тема «Символизм прямой и обратной перспективы» уже успела с тех времен стать традицией. Традиция таких толкований уже достаточно изощренная, но в связи с привлечением все более широкого круга сравнительно-типологических соответствий, видимо, и дальше будет продолжать развиваться и изощряться. Поэтому нам сейчас очень важно выбрать тему коммуникации и обсуждения здесь, ибо традиция этих толкований пошла в другую сторону, чем то, что успел с ней до 1925 года сделать отец Павел. Отец Павел, тяготея к литургической иконологии, к включению изобразительного материала в целостное храмовое действие и усматривая, в том числе, игру прямых и обратных перспектив в самом процессе богослужения, постепенно от этой тематизации перспективы отходил. Первые его лекции 1921-го года во ВХУТЕМАСе так и назывались: «Анализ перспективы». Это то, что он читал поначалу во ВХУТЕМАСе людям в бушлатах уже в светском советском учебном заведении. А по мере того, как он углублялся в эту тему на фоне всего круга его работ, связанных с философией культа, последний цикл лекций 1924-25 годов назывался уже «Анализ пространственности». То есть произошел переход от перспективы к осмыслению роли пространственности и пространства как такового в целом, и тема перспективы там стала частной. В сохранившемся и опубликованном конспекте лекций и в книге, которая была написана уже после этих лекций, эта тема занимает небольшое место.
Сейчас мы можем задать вопросы к тому изложению, которое мы услышали. И я хотел бы для начала попросить Олега Германовича сказать, как он оценивает изменения в трактовке этой темы по сравнению с тем, что было в 20-е годы прошлого века, и в том состоянии понимания символизма прямой и обратной перспективы, которое бытует сейчас. И к этому я бы добавил еще одно вопрошание. Манера созначать ноуменальное с божественным — это, все-таки, фигура мысли естественной теологии, перестающая работать тогда, когда речь заходит о религиях откровения. Ноуменальное — умопостигаемое, иначе говоря. Почему умопостигаемое, ноуменальное — это реальность духовно-откровенного порядка, а не наша, присущая нам как естественным существам способность естественного разума?
Т.е. интенция, которая двигала отцом Павлом, заключалась как раз в том, чтобы отойти от обмирщвленного понимания природы искусства, которое он атрибутировал западному искусству, и показать духовное и художественное своеобразие мира иконы, мира православного храма и т. д. Но в той мере, в которой она (интенция) выполнялось в аппарате математики или в терминах естественного разума — почти в кантовском смысле, эта задача была вряд ли разрешимой. И может быть, переход к другому тематизму пространственности в рамках философии культа — это было продолжением внутреннего поиска. Как Вы обосновываете или оправдываете (в смысле тео- и антроподицеи) использование символизма ноуменальности как высшего выражения нашей духовной природы и судьбы? Вот такой вопрос я позволю себе задать, поскольку и название Вашего доклада, и его дискурсивный строй основаны на различении феноменального и ноуменального, чувственнопостигаемого и умопостигаемого. Но все умопостигаемое лежит в пределах только разума, как сказал бы Кант, или может там оказаться. Ваша интонация была явно другого рода.
Итак, вопросы: новые элементы в трактовке символизма прямой и обратной перспективы сейчас по сравнению с временами столетней давности, и почему снова звучит гимн умопостигаемости? Для Иосифа Волоцкого это более чем понятно со всеми его жизне- и социостроительными интенциями. Сама экзегеза визуального образа приурочена к очень определенной фазе церковной жизни. После того, как мы прошли этап оглашения и крещены, в хорошие времена был еще целый год этапа просвещения, когда вошедший в церковную жизнь человек должен был в тонкостях прочувствовать хотя бы один годичный цикл церковной жизни в литургическом календаре. Это была фаза такой, если угодно, магистерской. Т. е. сначала вас оглашали, вводили в жизнь — это первое погружение в материал, потом крещение, а затем была, метафорически выражаясь, некоторая аспирантура. Т. е. все священные изображения, гимны, сама священная хореография — все это нужно было постигать. Но это — действие обучения. Таким образом вновь крещенный человек доводится до кондиции, то есть он уже с рассуждением может участвовать в храмовом действии. Но это вспомогательная процедура внутри церковной жизни, она о ее духовной стати и сути не заботится, она только приуготовляет.