Страница 308 из 318
Реплика из аудитории: Может, поможет различение героя и поэта, которое, вроде, принято в литературоведении: герой действует и гибнет, а поэт воспевает происходящее.
Черашняя Д.И.: Может, но это весьма условно относится к Стихам о неизвестном солдате Мандельштама.
Ахутин А.В.: Этот спор несколько удивителен для меня, потому что поэтическое слово всех спорящих сторон воспринимается как средство для чего-то другого. Один выражает, другой воспевает, третий что-то личное устанавливает. Для поэтов, тем более Мандельштама, которого докладчик справедливо противопоставил Пастернаку, поэтическое слово — это способ бытия человека. Вот его антропологический смысл. Это не следствие, и не полупуть, не трансформация. Это то, что значит «быть человеком». Во-первых, это полное многоголосье. Да, Я — среди других голосов, но Я же — всё это многоголосье. А это возможно только в поэтическом слове. Во-вторых, в поэтическом слове открывается то измерение, которое в наших разговорах об антропологии как-то очень свертывается, а именно: историческое измерение. Человек онтологически историчен. История — это не некое недоразумение на время, это окончательное измерение его бытия. И, опять же, поэтическое слово так устроено, чтобы говорить нам о том, что значит «быть человеком». А также что значит быть человеком именно в отношении к вечности, к свету, к Богу и т. д. — но только так, как нам это раскрывает поэтическое слово. «Возвышенное», «верхнее» (коряво выражаясь) будет здесь, в поэтическом слове, а не где-то там.
Берлянд И.Е.: По поводу историчности есть интересная параллель с Данте, и вот в чем. В стихах Мандельштама, с одной стороны, идет речь о вечности, с другой стороны, это голос определенной исторической эпохи. То есть это голос современного поколения. И то же самое происходит у Данте. Практически все его персонажи — его ровесники, те события, о которых он говорит, это пережитые события. Но при этом речь идет о вечности. И то, что бытие человеческое исторично, с одной стороны, и поэтично, — с другой, делается особенно ясным в некоторых поэтических произведениях. К таким произведениям относятся и «Стихи о неизвестном солдате» Мандельштама.
Черашняя Д.И.: В дополнение к обсуждаемой теме: Мандельштам называл Данте «разночинцем 14 века». А про Виньона он пишет: «Он разбойник небесного клира, / Рядом с ним не зазорно сидеть…». Вийон сидел в тюрьме, а Мандельштам в 1937-м говорит, что «рядом с ним не зазорно сидеть»,
И пред самой кончиною мира
Будут жаворонки звенеть.
Мандельштам все время сближает исторические события разных эпох. Он говорит, что Данте избегал прямых ответов, потому что он жил в разбойничьем веке. Но и сам Мандельштам живет в разбойничьем веке. Так что его историзм — это не просто события истории, а формирование общего исторического и культурного пространства.
Берлянд И.Е.: Важно, что при сопоставлении поэты делаются равноправными с вечностью. История не устраняется, ничего не обобщается, а все делается равноправным.
Рупова Р.М.: Я очень люблю Мандельштама. И, конечно, это великий поэт и пророк в широком смысле слова. Но анализ его текста как текста сакрального у меня вызывает вопросы. Тут должна быть какая-то мера. Одно дело сакральный, богооткровенный текст, другое дело пророческий текст в поэтическом смысле. Делать такие выводы о пророчествах, какие у вас звучали, можно, как мне кажется, только с некоторой оговоркой.
Черашняя Д.И.: Я ни разу не употребляла слово «сакральный». Что Вы имеете в виду?
Рупова Р.М.: Так читают Библейский текст, взвешивая каждое слово. Мне кажется, что к поэтическому тексту такой тщательный подход не очень применим?
Черашняя Д.И.: В акмеизме каждое слово весомое, плотное. Сам Мандельштам говорит: «Это чудовищно уплотненная реальность». Это реальность — слова. Так с чем же нам работать? Как нам не выводить эту реальность в разные семантические поля? Мы и пытаемся это делать. Я понимаю вас, что иногда хочется любить, не объясняя. Б.О. Корман говорил: «Когда говорите о близких, выключайте анализ». И это правильно. В этом смысле не все хочется расшифровывать. Но я и не считаю, что все расшифровала.
Богданова О.А.: Я думаю, что этот вопрос может остаться открытым. На него нет ответа.
Черашняя Д.И.: Может быть и так.
Хоружий С.С.: Неясностей в дискуссии у нас не осталось и на этом пункте мы можем вполне «выключить наш анализ», унеся любовь к Мандельштаму. Поблагодарим еще раз докладчика.
20.10.10 Ивахненко Е.Н. Аутопоейзис эпистемических объектов в современных обществах знания
Хоружий С.С.: Друзья, сегодня наш докладчик — Евгений Николаевич Ивахненко, заведующий кафедрой социальной философии РГГУ. Тема его доклада для семинара новая, но она, безусловно, принадлежит сфере наших интересов. В число антропологических эффектов, наблюдаемых в современности, входят эффекты, вызванные взаимодействиями человека с миром, им же и созданным. Здесь привычно возникает проблематика «обратных связей» человека и техники, человека и технологии, но в объявленном докладе поворот этой темы звучит интереснее. В артефактном мире существуют объекты особого рода — большой степени подвижности, у которых эффекты «обратных связей» на человека значительно сложнее. Они более развиты по сравнению с теми, что мы наблюдаем в ситуации с обычными технологическими объектами.
Базовый концепт здесь — «обратные связи» — был давно известен под таким названием. Эти «обратные связи» концептуализировались самым разным образом. Одним из новых перспективных способов их концептуализации является концепт аутопоейзиса. В том контексте, в той эпистемологической ситуации, которую собирается рассматривать докладчик, концепт аутопоейзиса очень даже применим. Проблематику, которая будет обсуждаться, можно обозначить так: аутопоейзис отношений между людьми и «ожившими вещами». Это очень ёмкая и весомая формула — в ней заключен смысл, весьма важный для антропологии. Она указывает на то, что взаимодействия развертываются самопрограммирующимся, самоорганизующимся образом. Этот смысл входит в концепт аутопоейзиса. На начальных стадиях развития проблематики отношений «человек-техника» обратные связи мыслились в традиционных простых социологизированных отношениях господства: человек создал технику, а потом оказался ее рабом. Эти отношения в концепте аутопоэзиса — качественно иной этап понимания взаимодействий и связей. Конечно, дискурс власти, господства и подчинения здесь тоже возникает, но им дело уже не исчерпывается. В системе этих взаимосвязей существует некая их завязанность и переплетенность, а потому дискурс самоорганизации, аутопоейзиса здесь оказывается более эффективным.
Для нас это существенно еще в одном аспекте. Взаимодействия, в которые вовлекается человек, и антропологические эффекты этих процессов носят явно синтетический характер. То, что происходит с человеком в аутопоейтическом процессе, служит основанием уже самых разных дискурсов, и о прежней дисциплинарной сетке мы тут говорить не можем. Очевидно, что речь идет об основаниях междисциплинарности. Больше того, тут налицо и эффекты трансдисциплинарности. Таким образом, феномен аутопоейзиса явно подводит нас к проблематике формирования новой эпистемы для всего сообщества гуманитарных дискурсов. Синергийная антропология также выходит к этой проблематике, но со своей стороны — антропологической. Антропология становится общим эпистемологическим знаменателем всех гуманитарных дискурсов, начинает выступать как наука «наук о человеке». Мне представляется, что в таком аутопоейтическом понимании взаимодействия человека с «ожившими вещами», именно антропология может нести эпистемостроительную функцию. Для нашего семинара в перспективе важен этот аспект выхода к новой эпистеме.
Далее передаю слово докладчику. Прошу Вас, Евгений Николаевич.
Ивахненко Е.Н.: Прежде всего, спасибо, что нашли время и пришли на семинар. В одном названии моего доклада много терминов, которые нужно специально объяснять. Я построю свое выступление таким образом. У меня есть презентация, но она только расставляет определенные метки. Есть какие-то записи, есть текст вступительного доклада, разосланный перед семинаром, но он является только частью концептуальной цепи, которую я хотел предложить. По ходу доклада я буду иногда обращаться к разосланному тексту и что-то читать, потому что я лучше не скажу, чем когда-то записал. А в некоторых случаях потребуется что-то более подробно растолковать.