Страница 55 из 69
По-разному, конечно, приняли изгоняемые свою судьбу. Недавно журнал «Слово» перепечатал у нас записи в стиле альбомных, которые сделали изгнанники-петербуржцы во время плавания на «Пруссии». Там, сразу по отъезде, почти у всех доминирует одно: тоска расставанья с родиной. Но это — особенный момент, да и не столь большая часть высланных там представлена. В целом же, спектр настроений очень широк. После бесед на эту тему со многими сотоварищами, Н. Волковыский писал: «Отношение к разлуке с родиной было различное. Кое-кто, и я сам в том числе, не хотел уезжать, нам казалось, что самые страшные годы уже пережиты… Отдельные среди нас высылке не радовались, другие — приняли ее с восторгом…». Так чувствовал и думал перед отъездом князь Сергей Евгеньевич Трубецкой — верно, единственный из всех, активно причастный к антибольшевистской борьбе: «Раз я ничего не могу здесь сделать, остается бежать отсюда, бежать, бежать скорее и не видеть… Вон, вон отсюда! — теперь это было мне ясно и я опасался только, что вдруг что-то помешает нам уехать». Не столь далек от него московский литератор Иосиф Матусевич: «Каждый почел бы для себя за спасение уход из советского Эдема. Нам откровенно завидовали». Но вот Бердяев, однако, пишет: «Когда мне сказали, что меня высылают, у меня сделалась тоска. Я не хотел эмигрировать». Философы, строившие самобытную русскую метафизику, связаны были с родиной не только жизнью, но и мыслью, самими истоками своего творчества. Сильнее всех эта глубинная, даже мистическая, если угодно, связь дает знать себя у отца Сергия Булгакова. Он плыл в изгнание на итальянском пароходе, шедшем из Севастополя в Константинополь, и в дневнике своем записал так: «От родины я не должен, не могу и не хочу никогда отказаться, и, значит, умираю всю оставшуюся жизнь». И в заключение этого ряда свидетельств, вернемся опять к Угримовым. Мы ведь догадываемся уже, как приняли весть на Сивцевом Вражке, не правда ли?
«— Я не знаю человека, который бы сказал: «Слава Богу! Мы рады!» Для нас это была катастрофа. Отъезд — горе. Но только мы были убеждены, что мы через год вернемся. У нас был дома молебен перед самым отъездом. И, когда молебен кончился, то папа, я помню как сейчас, встал и сказал, перекрестясь: «Ну, через год мы вернемся!». Он абсолютно был в этом уверен».
В Москве и в Питере с высылаемыми обращались различно. В северной столице, которую прозвали в ту пору «вотчиной Гришки Третьего» (Отрепьев — Распутин — Зиновьев), всех посадили в тюрьму и порядком там продержали: «от 40 до 68 дней», как потом педантично подсчитали сами изгнанники. В Москве в тюрьме почти не держали, обращались с чекистским политесом: стиль Дзержинского. Раньше были закончены и приготовления. Сначала ГПУ собиралось получить въездные документы в Германию по собственному запросу и разом для всех; но так, однако, не вышло. «Канцлер Вирт ответил, — пишет Н.О. Лосский, — что Германия не Сибирь и ссылать в нее русских граждан нельзя, но если русские ученые и писатели сами обратятся с просьбою дать им визу, Германия охотно окажет им гостеприимство». Итак, устройством виз занялись сами высылаемые, а точней, избранные от групп, которых в Москве назвали по-русски старостами, в революционном же городе Питере — делегатами. Старосты были А.И. Угримов и В.И. Ясинский, делегаты — Н.М. Волковыский и Н.О. Лосский. Их миссией было и устройство прочих отъездных дел, в основном, хлопоты о смягчениях более чем спартанских норм вывозимых пожитков: на человека дозволялась одна простыня, один костюм, две рубахи… по словам М. Осоргина, «не было разрешено вывезти ни одной писаной бумажки и ни одной книги».
Наступило отплытие. Последняя деталь, которая запомнилась Вере Александровне в Петрограде, — проходившая с песней по набережной рота солдат. «Мы с мамой заплакали: „Это русские солдаты — не те, что приходят с обыском!"». Н.О. Лосский выезжал вместе с тещей, директрисой известной в Петербурге женской гимназии; и отплытие «Пруссии» сделалось благодаря этому живописным: «Вьющейся разноцветной лентой потянулись через публику, точно гусиный выводок, сотни полторы молодых, возбужденных от холодка, от волнения женских лиц. Студентки, ученицы Стоюнинской гимназии, пришли проститься с Марией Николаевной». После стольких лет войны, голода, террора — полторы сотни бывших гимназисток на набережной. Какая деталь нам скажет больше о том, что было когда-то русское просвещение, русская гимназия?! В недавнем интервью академик Д.С. Лихачев рассказал, что и его гимназический учитель привел на пристань большую группу учеников, справедливо решив, что событие будет для них поучительно и памятно. В Москве студенты университета поднесли С.Л. Франку прощальный адрес, где говорилось: «Ваше философствование, ваш идеал… будут всегда светить нам… Будем верить, что придет время, когда снова сможем мы работать с Вами, дорогой Семен Людвигович…». Когда пароход с москвичами проходил Кронштадт, к нему — вспоминает вновь Вера Александровна — приблизилось несколько шлюпок с матросами. Дивились, жалели: вы ж все тут русские, куда же вы это, как же? И долго махали вслед бескозырками…
Три дня плаванья прошли на обоих судах без происшествий. На «Обербургомистре Хакене» Н.А. Бердяев «в широкополой шляпе на черных кудрях, с толстой палкой в руке и в сверкающих калошах прогуливался с С.Л. Франком». Отмечали в море именины, Вера — Надежда — Любовь — София, и по этому случаю М. Осоргин «говорил витиеватую заздравную речь в честь всех именинниц. — „С нами мудрость (София), Вера, Надежда, но нет — Любви, Любовь осталась там… в России!"». Читатели его знают: Михаил Андреевич грешил немного сентиментальностью… Подплывая, москвичи ожидали, что будут торжественно встречены представителями эмиграции. Рассказ В.А. Рещиковой: «С приближением высадки профессора устраивают собрание: как реагировать на ожидаемые восторги. Настроения патриотические: будем сдержанны. Подплываем к Штеттину… Николай Александрович выходит на палубу и говорит: „Что-то никого там не видно". Никого нет. Ни души». С.Е. Трубецкой хладнокровно уточняет: «На пристани стояло несколько упитанных немцев с толстыми, налитыми пивом животами». Никто не встречал прибывших и в Берлине, один только представитель немецкого Красного Креста. Разместили по небольшим гостиницам, пансиончикам. «Был запах газа и запах Sauerkraut (кислой капусты — С.X.). И тут я легла в постель и очень плакала».
Первые впечатления не всегда правильны. Эмиграция, конечно же, отнеслась к высылке со вниманием. Беспрецедентное событие слегка застало ее врасплох — но уже к прибытию «Пруссии» были и встречи, и речи, а собрания и приемы в честь высланных, по нынешнему выраженью, шли косяком. При всем том, отношение к группе крайне разнилось в разных эмигрантских слоях. Читатель главных эмигрантских газет того времени, кадетского «Руля» и эсеровских «Дней», находит картину полной солидарности и симпатии к прибывшим; «Руль» называет передовицу о высылке «Щедрый дар» и о значении события говорит: «не было бы счастья, да несчастье помогло». Иное было в эмигрантской массе, где многие отвергли с большевиками и Россию, поставили на ней крест и часто имели дичайшие понятия о том, что там происходит. Как вспоминает Вера Александровна, приехавшие лишь диву давались, слыша походя и от столичной аристократии, и от «армейской гущи» высказывания в духе: «Но там ведь у вас все пьяные?» Среди молодежи прибывшие сверстники встретили единственный узкий слой с живым отношением и интересом к России: ранних евразийцев (которые были не те же, что евразийцы позднейшие, занимавшиеся пробельшевистской деятельностью). Близкие впечатления были и у Бердяева: «Большая часть эмиграции встретила группу высланных подозрительно и недоброжелательно. Были даже такие, которые позволяли себе говорить, что это не высланные, а подосланные для разложения эмиграции».
Версия о подосланности, упоминаемая тут Бердяевым, имела и в самом деле хождение. Родилась же она в итоге оригинального симбиоза, соединения усилий пробольшевистской прессы и ультраправых кругов, занятых тогда, как и ныне, разоблачением мирового жидомасонства. В известной берлинской газете «Накануне», контролировавшейся из Москвы, вскоре после высылки пущена была утка о «прогонных деньгах», суммах, якобы полученных высланными от советского правительства. Ложь была тут же опровергнута в других газетах, с точным изложением всех финансовых обстоятельств высылки; но, невзирая на опровержение, она готовно была подхвачена ультраправыми эмигрантами, которые дополнили и обогатили ее. Писатель М. Арцыбашев, известный поборник эротизма и патриотизма, называет прибывших «полусосланными, полувысланными, полупосланными». А немного поздней В.Ф. Иванову в сочинении «Православный мир и масонство» (Харбин, 1935) удается уже и полностью докопаться до правды. Как мы узнаем отсюда, существуют «неопровержимые доказательства» того, что высланные вовсе не полупосланы, а «просто — посланы (курсив автора — С.X.) из СССР со специальной целью внести раскол в русскую православную церковь за границей и погасить среди эмиграции сильный подъем религиозного чувства, а вместе с тем погасить и национально-патриотическое настроение. Оказывается, инициатором высылки был не кто иной как брат Герш Апфельбаум (Зиновьев), связанный с „высылаемыми" общностью интересов и целей ввиду совместной с ними принадлежности к всемирному франкмасонству». Комментарии излишни.