Страница 17 из 43
— Доброго вам дня, доктор!
Приветствие повторяется, неожиданно открытое, искреннее и дружелюбное. И вот уже душа португальца просияла, он улыбается, и Вселенная обнимает его. Тут же он чуть не натыкается на статную молодку. И не может отвести глаз, завороженный мерным покачиванием ее обширных бедер. На память приходят слова Бартоломеу:
— Податливая девица — вот лучшее лекарство и для вас, и для меня.
Старый Одиноку — приверженец народной медицины: переспать с девственницей — самое надежное средство для очистки крови. В глубине души он не очень в это верит, но процедура кажется куда приятнее тех, что прописывает доктор, рецептами которого битком набита прикроватная тумбочка.
— Раньше я получал письма, теперь мне, кроме рецептов, ничего не пишут. Раньше все смотрел в почтовый ящик, а теперь — как бы самому в ящик не сыграть.
Наконец врач подходит к дому Одиноку, и идти становится намного труднее. Рытвины, камни, препятствия, рассыпанные в явно неслучайном беспорядке.
Это старый диверсант Бартоломеу перегородил улицу. Во время первого визита Мунда говорила, словно оправдываясь:
— Это все Бартоломеу. Навыворачивал камней из мостовой, ям нарыл, лишь бы никто не мог к нам пройти.
«Если я больше не выхожу из дому, так пусть и в дом мой никто не приходит», — бормотал он, копая ямы, клонясь к земле, вонзая в нее лопату, а Мунда маячила у него за спиной, пыталась отговорить, намекая на то, что собственные кости ему жестоко отомстят.
Неповиновение таки вышло боком: кроме выговора от жены, Бартоломеу получил повестку о крупном штрафе от Администратора.
— Вандализация общественного достояния! — провозгласил Уважайму.
Бывший механик пожал плечами.
— Ну, бросим собакам эту кость… Или хозяевам тех собак… — прокомментировал он и красноречиво замолчал.
Разрушенное так и не было восстановлено, и именно по этой причине доктор притопывает ногами, отряхивая ботинки, прежде чем войти в дом, и уже в коридоре подворачивает брюки. В доме душно, от ковров тяжелый запах, зеркала завешены простынями, как лица покойников. Закрытые ставни напоминают обрубленные крылья. Да уж, не видать тем птицам неба.
Португалец, ускоряя шаг, подходит к последней двери в глубине коридора. Ручка поворачивается, и голос старика звучит свободно, без натуги.
— Как я? Жив, слава богу.
На конце зажженной сигареты — длинный, не рассыпавшийся столбик пепла. Вот точно так же Бартоломеу пытается удержать и не рассыпать уже истраченное время. Не зря же сам он сетовал: «живем, транжиря жизни». Сам он уже мало что способен растранжирить: горстку пепла, крошки печенья, которые жена выметает в тех редких случаях, когда он ее допускает в комнату.
Врач следит за струйкой дыма таким осуждающим взглядом, что слова уже излишни.
— Это не я курю, доктор Сидоню. Это сигарета меня курит.
— Тут я с вами полностью согласен. Вам не следовало бы вообще прикасаться к сигаретам.
— Вы извините, доктор, но в курении вы ничего не смыслите.
— Как это?
— Мы не табак изводим. Мы курим тоску.
— Сегодня, похоже, вам лучше. Препираетесь со мной не так желчно, а скорее — поэтично. Вот-вот стихи начнете писать, как в былые времена на борту «Инфанта Дона Генриха».
Верность прогнозов Сидониу прошла уже почти трехмесячное испытание. Раньше Бартоломеу каждый раз отвечал одинаково: пойдите-ка излечите весь мир, доктор. Потому что у него, у Бартоломеу, болит дерево, болит камень, вся земля его мучит. Вся вселенная у него разболелась. Так что врач пусть вылечит вселенную, а там и Бартоломеу полегчает.
Но сегодня окно открыто, в комнате светло, воздух свежий, и у больного как будто уже не такие синяки под глазами. Доктор удивлен переменой.
— Все из-за этой козы Мунды, доктор Сидоню. Только чтобы ей досадить, задерживаюсь на этом свете…
— Отличная шутка.
— Скажите честно, доктор, моя добренькая Мундинья у себя на кухоньке рыдает обо мне?
— Рыдает?
— Говорите смело, выкладывайте все как есть, доктор, она признавалась вам, как отчаянно меня любит?
Врач не в силах выдавить из себя ни слова. Единственное, что он в силах сделать — это неопределенно покачать головой.
— Мунда не понимает, что, если чем я ее и обидел, я этого не хотел.
— Почему вы с ней не разговариваете?
— То, что я хочу ей сказать, при жизни не скажешь.
Бартоломеу подзывает врача поближе, загораживает рот ладонью, чтобы не потревожить нездоровым дыханием, и робко просит:
— Не могли бы вы уговорить Мунду притвориться лекарством?
— Притвориться лекарством?
— Не понимаете? Скажите ей, пусть переоденется девочкой, прикинется молоденькой, и будто она пришла навестить меня. Теперь поняли, доктор?
— Не знаю, я не смогу…
— Так вы не хотите меня вылечить? Не хотите избавить от страданий?
— Тогда уж я предпочитаю сделать то, о чем вы все время меня просили. Поймаю на улице и приведу вам малолетку. Даже двух…
— Да не надо мне другой… Я хочу ее, только ее.