Страница 26 из 42
Вдруг Сегэна поразила новая мысль, от которой он на минуту оцепенел: что, если дочь его в опасности? Что, если она уже умерла или ее ждет страшная опасность, смерть?
С лица старого предводителя, жреца и врачевателя не сходило выражение угрюмой злобы и упорной решимости — скорее умереть, чем выдать девушку, — и в невыразимой тревоге за свое дитя Сегэн бросился вторично вверх по лестнице.
За ним снова последовало несколько охотников; едва очутившись наверху, он подбежал к старику и, не помня себя, вцепился в его длинные волосы.
— Веди меня к ней! — крикнул он громовым голосом. — Веди меня к королеве, слышишь?! Она — моя дочь!
— Королева… ваша дочь? — пробормотал испуганно старик. Он понял теперь, что без жестокой борьбы этот человек не откажется от своих поисков и, трепеща за свою жизнь, прибегнул к своему испытанному средству: искусной лжи. И, овладев собою, он заговорил деланно спокойным и уверенным тоном: — Нет, белый господин, вы ошибаетесь: это не ваша дочь. Королева — из нашего племени, она дочь солнца; ее отцом был один из навахских предводителей.
— Не искушай меня дольше, презренный! — яростно крикнул Сегэн. — И знай, злодей, что если моей дочери будет причинено малейшее зло, — всех вас ждет неслыханная, страшная месть! Во всем городе твоем я не оставлю в живых ни одной души, и сам ты погибнешь позорной смертью! Ступай вперед, веди меня в подземелье!
— В подземелье! В подземелье! — раздался грозный гул нескольких голосов. Сильные руки схватили индейца за одежду, за длинные вьющиеся волосы.
Старик перестал сопротивляться; мрачные лица доведенных до крайности врагов яснее слов говорили о том, что дальнейшее колебание неминуемо стоило бы ему жизни. И он покорно пошел, ведя за собой охотников, все еще не выпускавших из предосторожности его одежду и волосы из рук, и спустился в подвальный этаж здания храма.
Спустившись с лестницы и приподняв тяжелую завесу над дверью из бизоньих шкур, они пошли длинным коридором, шедшим покато все глубже, пока не вошли наконец в большое, тускло освещенное помещение. Все стены были увешаны шкурами диких зверей и их безобразными чучелами.
То там, то сям скалили зубы головы бурого медведя, белого бизона, пантеры, алчного волка. Между развешанными рогами дикого барана и бизона стояли группы уродливых изображений богов, грубо вырезанные неумелой рукою жреца из дерева или вылепленные из красной глины.
В середине помещения горело на каменном жертвеннике небольшое синее пламя. Это был тот священный огонь, который был впервые зажжен в честь верховного божества, быть может, целые столетия тому назад, и с тех пор должен поддерживаться вечно, пока не вымрет (как предсказывают некоторые) все племя навахо.
Не останавливаясь перед всем этим и даже не заметив, что Сегэн отсюда вышел куда-то, охотники тщательно осматривали и обыскивали все углы.
— Где же Сегэн? Куда он девался? — послышалось вдруг чье-то восклицание.
В тот же миг до охотников донесся какой-то крик. Это женский крик! И чьи-то мужские голоса…
Охотники бросились туда, откуда слышались голоса, сбрасывая на бегу заграждавшие им дорогу висевшие всюду шкуры, — и наконец увидели Сегэна. Он держал в объятиях красивую девушку в пестром, украшенном золотыми безделушками и перьями наряде.
Она кричала и билась в его руках, отталкивая его и стараясь вырваться, но Сегэн удерживал ее, плотно обняв и стараясь отвернуть с ее левой руки рукав оленьей кожи.
— Это она, она! — закричал он наконец дрожащим голосом, увидев на ее обнажившейся руке родинку повыше локтя. — Благодарю тебя, Боже, это она! Адель, моя Адель, узнаешь ли ты меня? Я — отец твой!
Но девушка не переставала кричать. Рванувшись изо всех сил, она оттолкнула Сегэна, простерла руки к старому индейцу и умоляла защитить ее.
Не обращая внимания на все мольбы Сегэна и его ласковые слова, она бросилась на колени перед стариком, обнимая его колени и прижимаясь к ним.
— О Боже, она не узнает меня! Дитя мое! Оставив испанский язык, он заговорил по-индейски, убеждая и умоляя ее:
— Адель, дорогая, дитя мое, я твой отец!
— Ты? Ты — мой отец?! Все белые — враги наши! Прочь, прочь от меня! Не прикасайся ко мне! Мой отец был великий военачальник, он умер. Солнце теперь мой отец, я — дочь Монтесумы. Я — королева навахо!
При этих словах в душе ее как будто произошла какая-то перемена. Она поднялась с пола, на котором стояла на коленях, пугливо пряча лицо, сразу перестала кричать и, гордо выпрямившись, решительно подняла на незнакомца свое прекрасное лицо.
— О моя Адель! — снова выговорил еще Сегэн. — Взгляни же на меня, неужели ты совсем, совсем не помнишь меня? Посмотри, вот твоя мать, дитя мое, взгляни на портрет своей мамы. Неужели и маму не узнаешь, не помнишь?
Он вынул маленький поясной портрет, писанный пастелью, и держал его перед глазами девушки. Она с большим вниманием вглядывалась в него, но заинтересовалась им только как диковинной вещью — глаза ее не выражали ничего, кроме любопытства.
Она совершенно забыла все, и отца, и мать; из памяти ее изгладилось всякое воспоминание о своем детстве, даже родной язык она забыла.
Галлер не в силах был удержаться от слез, когда посмотрел на лицо своего друга. Сегэн стоял среди окружавших его охотников, как человек, только что получивший смертельную рану, — онемелый, с истерзанной душой, с побелевшими, как полотно, щеками, с головой, бессильно поникшей на грудь… Галлер представлял себе безграничное страдание, нечеловеческую муку, которую должно было испытывать наболевшее сердце отца.
Долго простоял он так, не пошевельнув ни одним мускулом, весь во власти безысходного отчаяния, и не пытаясь больше подойти к своей дочери. Потом, со страшным усилием овладев собою, он глухо проговорил:
— Уведите ее отсюда. Выведите ее на площадь перед храмом. Нам здесь больше нечего делать.
Когда охотники удалились, уводя с собою дочь своего предводителя, Сегэн не сразу последовал за ними. Со страдальческим выражением лица Сегэн снова и снова обводил глазами место, в котором прожило долгие годы его бедное, дорогое дитя.
— Господи! — простонал он, заламывая руки и со страстной мольбой подымая глаза к небу. — Сжалься над нами, Боже милосердный, верни ей память!
И разбитый, измученный поплелся к выходу из проклятой пещеры.
XXII. Месть Рубэ
Бушующая непогода ожидала вернувшихся из «Эстуфа» охотников, вслед за которыми вскоре появился на площади и Сегэн. Он и раньше решил поспешить с отъездом, а изменившаяся погода заставляла торопиться и выбраться из города возможно скорее.
Черные грозовые тучи, нависшие над горами еще ночью, когда охотники располагались вокруг города, мчались теперь с бешеной быстротой над всей долиной, закрыв своей темной громадой даже самые низкие горы. Между вершинами то и дело сверкали молнии, и через короткие промежутки времени слышались оглушительные раскаты грома.
— Приведите мулов! — крикнул торопливо Сегэн и, схватив свой широкий плащ, накинул его на плечи дочери, тщательно закутывая ее, чтоб защитить от грозившего разразиться каждую минуту ливня.
Был дан сигнал, и вскоре мулы были проведены рядами через равнину под присмотром погонщиков.
— Разыщите и отберите все сушеное мясо, какое найдете в городе, и нагрузите его как можно живей!
Перед большей частью домов и по стенам их были развешаны запасы мяса, а также сушеных плодов, овощей и кожаных мешков, наполненных орехами пиний. Мясо вскоре поснимали, и кое-кто из охотников помогал погонщикам поскорее нагрузить его на мулов.
— Теперь, Рубэ, — обратился к старику Сегэн, — отберите по вашему усмотрению пленных, которых мы увезем с собой; только не больше двадцати человек, иначе у нас не хватит запасов для их прокормления. Выбирайте таких, которые представляют наибольшую ценность с точки зрения скорого и выгодного обмена.
Вслед за тем Сегэн отправился к обозу, ведя за руку свою дочь, чтобы усадить ее на одного из мулов. Рубэ же тотчас удалился для исполнения данного ему поручения и вскоре вернулся, выбрав из толпы и беспрепятственно уведя за собой кучку пленных. Она состояла большей частью из девочек и мальчиков, по лицам и одежде которых можно было заключить, что они принадлежат к высшей знати, как дети предводителей и знаменитых воинов.