Сталин и литература

— С вашей лестницы только трупы расчленять, — громко сказал Фадеев и захохо­тал. Так, что его было слышно во всех редакционных комнатах.

Меня вызвали из отпуска не для того, чтобы готовить новую газету, а для того, чтобы довести до финиша старую. Прежний наш аппарат был так малочисленен, что все старые работники дружно забились в одну комнату и очень весело, под шутки и хохот выпускали оставшиеся номера.

Нашим начальником был Александр Николаевич Макаров — в старой газете заместитель главного редактора, а в новой — член редколлегии по литературе. С выходом первого номера новой газеты нам предстояло влиться в нее — как отдел литературы, который прежде был всей газетой.

Главным был вновь организованный огромный международный отдел, которому спускались все время сверху новые темы для писательских "не могу молчать". По моим воспоминаниям — самый циничный во все времена и все эпохи.

Первый номер вышел, как я писала, в сентябре. Все двигалось стремительно, организованно и четко.

Вместо одного раза в неделю газета стала с сентября выходить два раза. Штатное расписание увеличили в пять-шесть раз. Как я уже писала, был создан грандиозный международный отдел, отдел внутренней жизни, появились новые должности работа­ющих членов редколлегии с высокими окладами. Набирали сотрудников, создавали новые отделы — для них брали новых завов и при них новых замов, новых секретарей. При международном отделе организовали засекреченный кабинет печати, открыли спецотдел. Набирали машинисток и шоферов. Был значительно увеличен гонорар на номер, средства на командировки. Каждому члену редколлегии было выдано по машине с круглосуточным дежурством сменных шоферов. Коридоры газеты запол­нились секретарями и курьерами.

Был значительно увеличен специальный штат издательства "Литературной газеты" с директором во главе, множеством сотрудников, огромной бухгалтерией.

Вместо одного этажа в запущенном доме на Никольской улице газета получила четырехэтажный особняк в Обыденском переулке. Были спущены колоссальные деньги на ремонт, покупалась новая мебель, полы устилались коврами.

А случилось это в трудный для жизни второй послевоенный — 1947-й год, в год, когда только что отменили карточки на хлеб, когда разразился над страной страшный неурожай и разоренные деревни гибли от голода и непосильного труда, когда в руинах стояли города, области и целые республики.

11

С того дня я не верю ни одному слову нашей печати про Америку и Белый дом, про проклятый Запад и его трущобы... Даже если была написана правда. Каждая нота против Америки вызывает у меня щемящее чувство непокоя, кажется направленной против меня и дела, которому я отдала жизнь.

Так сложилось с течением десятилетий.

Грубая и прямая зависимость литературы от железных и бетонных стен, от атомной бомбы и ее открытий — непереносимы для воздуха литературы. "Берлинский кризис" или "Кубинский кризис", — все "кризисы" одинаково вели к очередным разгромам в литературе. И можно проследить со всей тщательностью, как сначала постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград", а потом борьба за идейность, за ней глобальная борьба с низкопоклонством по всем сферам литературы и искусства, космополитиз­мом, формализмом, как и "дело врачей" — все они отражают этапы тяжкой и мрачной холодной войны. При этом обрастают, конечно, своей внутренней конкретной исто­рией...

1968 год. "Новый мир". Последние годы моей редакционной жизни.

— Прежде, чем вводить танки в Чехословакию, надо было ввести их в "Новый мир", — сказал писатель Аркадий Первенцев.

Он доверительно сказал это работнику райкома партии Назарову, хорошему чистому человеку, участнику войны, рукопись которого я в это время читала.

Не представляя, что работник райкома может думать не так, как он, Первенцев брякнул ему это в машине, в которой они оба почему-то ехали. Он сказал это в момент, когда машина выехала на нашу Пушкинскую площадь и вдали замаячил "Новый мир".

От слов Первенцева Назаров пришел в такой гнев, что в тревоге попросил остановить машину, выскочил из нее и помчался в "Новый мир". И я запомнила его лицо, когда он вбежал в комнату отдела прозы и оказался у моего стола, повторяя слова Первенцева. Потом сел и замолчал и оглядел все вокруг.

Мы оба посмотрели в окно, во двор, где под окном отдела прозы стояла машина Твардовского. Танки должны были появиться тут, а потом раздавить отдел прозы и наши рукописи и верстки, которые лежали у меня на столе и в шкафах.

Да, чешские события и "Новый мир" — трагические страницы истории. А танки те грохочут до сих пор и нет возможности их остановить.

"Знают истину танки" — не так давно я прочитала рукопись Солженицына под этим названием. И такая мучительная поэзия заключена в самом ритмическом звучании этой фразы, в ее апокалипсической завершенности.

А кто придумал венгерские события в светлую для всех честных людей эпоху Хрущева? Я до сих пор не знаю имен настоящих виновников. Не знаю конкретно, но не забуду этого времени и того, что пережила сама в этот момент.

Всё это исторически непоправимые трагедии, и, как показывают будущие эпохи, расплачиваться за них приходится всю жизнь. И переправить невозможно.

До Венгрии с апреля 1953 года до 1956 года — именно это время — я жила с подъемом и даже верой, каких не было в моей жизни никогда. Это общественно-про­фессиональное мое состояние с тех пор не восстановилось и пропало навсегда, каких бы успехов я ни добивалась в дальнейшей своей работе. Потому что впереди был "Новый мир".

Маятник заколебался, точка опоры была сдвинута, черные силы набросились на литературу. Главным врагом стал роман Дудинцева "Не хлебом единым".

Мучительная нестабильность эпохи Хрущева для жизни интеллигенции — не таится ли она в венгерском узле?

Я видела сама, что это так.

Без Венгрии не могло бы возникнуть "дело Пастернака". И "дело Гроссмана", Манеж... "Дело Некрасова"...

Темные доносчики, ничтожные писатели-мракобесы и тупые аппаратчики снова становились победителями. Но при Хрущеве были взлеты побед и поражений, была обнадеживающая непредсказуемость и неровность, связанные с богатством, а не бедностью его личности. Хотя венгерские события нельзя забыть никому и никогда.

Я работала в это время в журнале "Знамя"... Главный редактор Кожевников был до них все время в настоящей панике из-за наступившего нового времени, даже думал, что оно пришло навсегда. В панике он даже напечатал "Оттепель" Эренбурга, взял меня на работу в отдел критики и жаловался очень искренно, что не может жить без указаний из ЦК, описывал, как бегал по этажам ЦК, чтобы узнать, чтобы вынюхать там — у дверей.

Теперь он выпрямился, успокоился и до конца дней не сошел с этих привычных для него позиций.

Меня он обозвал ревизионисткой, бегал всюду (вплоть до ЦК) и кричал, что я устроила в журнале "Знамя" венгерский мятеж, не давая в отделе критики разнести рассказ Гранина "Собственное мнение".

Должна при этом добавить (очень коротко), что собственная моя трудовая книжка целиком отражает этапы холодной и горячей войны. Все записи об уходах и увольне­ниях, и 1950-й год, и год 1953-й (самая страшная формулировка — "Советский писатель" — Лесючевский).

В 1956-м году я уходила из журнала "Знамя"...

И уход из "Нового мира" — конец моей редакционной работы. И конец "Нового мира" — журнала Твардовского, на страницах которого встретились и объединились такие разные и такие замечательные писатели. Их многоголосье было преступно разрушено навсегда.

Пока будет существовать грубая и примитивная зависимость литературной полосы от международной полосы (если говорить на газетном языке), а значит, литературы от атомной бомбы — будут гибнуть писатели и гореть их рукописи. А рукописи горят — это я видела сама и хорошо знаю по истории литературы.