Масоны

- Но как же!.. Где его формулярный список? - воскликнула почти в полусумасшествии Миропа Дмитриевна.

- Он у нас, но ему выдан аттестат о службе, - отвечали ей.

- Покажите мне этот аттестат! - неистовствовала Миропа Дмитриевна.

Ей показали формулярный список и копию с аттестата.

- Но тут написано же, что у него триста душ! - кричала она.

- Написано, - ответили ей.

- Но где же они?

- В аттестате сказано, в какой губернии.

- Что ж, мне и ехать в такую губернию? - кричала Миропа Дмитриевна.

- Это как вам угодно, - ответили ей.

- Ну, я теперь знаю, что мне угодно! - воскликнула Миропа Дмитриевна и помчалась к обер-полицеймейстеру, которому с плачем и воплями выпечатала, что она бедная женщина, ограбленная теперь таким-то камергером, который живет у нее на квартире.

Обер-полицеймейстер, довольно привычный, вероятно, ко всякого рода женским воплям, ответил ей довольно сухо:

- Для меня словесного объяснения недостаточно, вы должны мне подать докладную записку.

- Она у меня готова, ваше превосходительство, вот она! - восклицала Миропа Дмитриевна, вынимая проворно из ридикюля бумагу, пробежав которую, обер-полицеймейстер велел стоявшему навытяжке казаку съездить за толстеньким частным приставом.

Тот явился весьма скоро.

- В вашем участке проживает подавшая мне докладную записку госпожа Зверева? - спросил его начальническим тоном обер-полицеймейстер.

- В моем-с, - отвечал пристав, тоже пробежав записку.

- Госпожа эта здесь налицо! - сказал обер-полицеймейстер, указывая на Миропу Дмитриевну. - Разузнайте подробно дело и направьте госпожу Звереву, что следует ей предпринять.

Частный пристав поклоном головы выразил, что исполнит все приказанное ему, после чего, пригласив Миропу Дмитриевну отойти с ним в сторонку, стал ее расспрашивать. Миропа Дмитриевна очень точно и подробно все рассказала ему, умолчав, конечно, о своих сердечных отношениях к камергеру. Выслушав свою клиентку, частный пристав прежде всего довольно решительно объявил, что она ничего не взыщет с выгнанного из всех служб камергера.

- Но как же, у него в формуляре значится, что он имеет триста душ! воскликнула Миропа Дмитриевна.

Частный пристав при этом невольно рассмеялся.

- Разве можно касательно состояния верить формулярам? - сказал он ей вежливо.

- Так что же я теперь должна делать, если он такой подлец, что пишет в бумагах, чего у него нет?

- Сделать вы с ним можете одно: посадить в долговое отделение, с платою, конечно, от себя каждомесячно...

- Но это будет только новая трата! - воскликнула Миропа Дмитриевна.

- Разумеется, - подтвердил частный пристав.

- Ну, тогда что же, он всю жизнь будет жить у меня на квартире и я должна буду содержать его?

- Нет, с квартиры мы его сгоним, - успокоил ее на этот счет пристав.

- Да, я прошу вас; иначе я буду уж жаловаться генерал-губернатору, говорила окончательно рассвирепевшая Миропа Дмитриевна.

- Сгоним-с! - повторил толстенький пристав, и действительно на другой же день он еще ранним утром приехал к экс-камергеру, беседовал с ним долго, после чего тот куда-то перед обедом уехал, - я не говорю: переехал, потому что ему перевозить с собой было нечего.

В тот же вечер экс-камергер сидел в кофейной и ругмя ругал Максиньке полицию, с чем тот вполне соглашался!

ЭПИЛОГ

Наступил сорок восьмой год. Во Франции произошел крупный переворот: Луи-Филипп{174} бежал, Тюильри{174} был захвачен, и объявлена была республика; главным правителем назначен был Ламартин{174}; вопрос рабочих выступил на первый план. Революционное движение отразилось затем почти во всей Европе; между прочим, в Дрездене наш русский, Бакунин{174}, был схвачен на баррикадах. Можно себе вообразить, каким ужасом отразилось все это на нашем правительстве: оно, как рассказывали потом, уверено было, что и у нас вследствие заимствования так называемых в то время западных идей произойдет, пожалуй, то же самое. Заимствование это главным образом, конечно, могло произойти из тогдашних журналов и из профессорских лекций. В силу этого гроза разразилась исключительно на этих двух отраслях государственного дерева. Цензоры, и без того уже достаточно строгие, подчинены были наблюдению особого негласного комитета{174}. В университетах, и главным образом московском, некоторые профессора поспешили оставить службу. Философию поручено было читать попам{174}. Обо всем этом я упоминаю потому, что такого рода крутые распорядки коснулись одного из выведенных мною лиц, а именно гегелианца Терхова, которому предстояла возможность получить кафедру философии; но ему ее не дали по той причине, что он был последователем Гегеля - философа, казалось бы, вовсе не разрушавшего, а, напротив, стремившегося все существующее оправдать разумом. Понимая ход событий, а также и страну свою, Терхов нисколько не удивился своей неудаче и переговорил об этом только с своей молодой супругой, с которой он уже проживал в привольном Кузьмищеве, где также проживали и Лябьевы, куда Муза Николаевна сочла за лучшее перевезти своего супруга на продолжительное житье, так как он в Москве опять начал частенько поигрывать в карты.

Вечер в кузьмищевском доме, сплошь освещенном: в зале шумело молодое поколение, три-четыре дворовых мальчика и даже две девочки. Всеми ими дирижировал юный Лябьев, который, набрякивая что-то на фортепьяно, заставлял их хлопать в ладоши. Тут же присутствовал на руках кормилицы и сын Сусанны Николаевны, про которого пока еще только возможно сказать, что глаза у него были точь-в-точь такие же, как у Людмилы Николаевны. Вошел Сверстов, откуда-то приехавший, грязный, растрепанный.

- У-у-у! - закричали при виде его дети.

- У-у-у! - ответил он им, распростирая обе руки.

- Дядя, ну! - почти скомандовал ему молодой Лябьев.

Сверстов понял его и встал на четвереньки; мгновенно же на спину к нему влезли маленький Лябьев, два дворовые мальчика и девочка, которая была посмелее. Сверстов провез их кругом всей залы и, наконец, в свою очередь, скомандовал им: "Долой!" Дети соскочили с него и все-таки побежали было за ним, но он им сказал:

- Прочь, не до вас, играйте тут! - и сам прошел в гостиную, где сидело старшее общество.