Юность

- Не выдумывайте!

Сашка спит. Прикрыв дверь, мы сидим в кухне, вместе с хозяйками пьем чай. Гранович поужинал и отправился поболтать с девушками - они устроились в доме напротив. Гулевой вместе с наборщиками и шоферами - на третьей квартире. У них будет ночевать и Кудрин.

Аня, так зовут мать Сашки, задумчиво смотрит на огонь лампы, неторопливо рассказывает:

- Недолго они тут похозяйничали, а на всю жизнь запомним!.. Без крайней нужды на улицу, бывало, и не выйдет никто. На работу, конечно, гоняли. Все больше дороги расчищать...

- Так уж вы и чистили, - усмехается свекровь.

Быстрая улыбка пробегает по лицу женщины. От неверного света лампешки оно кажется еще более усталым.

- Это верно, - оживляется Аня. - До вечера, бывало, задание никак не выходит. Полицаи орут!

- Из местных полицаи?

- И здешние были, - Убежали?

- Кто убежал, а кого шлепнули.

- Ну, интересно, кто они?

- Так, подонки, - брезгливо говорит Аня. - Разве кто из добрых людей пойдет?

- А Степан-то Николаич - пошел, - откликается свекровь.

- Какой же он добрый? Такая же гадина, - жестко говорит Аня.

- Кто это?

- Бургомистр наш, Никольский. Зубным врачом тут был.

- Коронки мне еще ставил, - вспоминает свекровь, - И что же, сам пошел?

Аня вскидывает голову.

- Наверно, сам... Ведь вот удивительно: сколько он тут работал - я уж и не помню. Девчонкой еще в сад к ним ходила. Обходительный такой, внимательный. Ну, и думала - человек как человек. А вот довелось, дрянь из него и полезла наружу!.. Смотришь, бывало, как он из комендатуры на пролетке катит - сердце зайдется! Ах, ты, думаешь, гадина, - сколько лет мы тебя за своего считали!

Аня на минуту замолкает.

- И подумать ничего нельзя было. Держал он, говорят, когда-то частную практику - так ведь когда это было! Оказывается, нет, - нутро черное, беленьким только прикидывался.

- Не поймали?

- Куда там! На полуторке укатил, набил полну машину. Говорят, сейчас опять где-то бургомистром.

- Далеко не убежит, такое добро они долго возить не будут, - позевывает Левашов. - Швали у них и своей достаточно.

- Конечно, не убежит, - соглашается Аня. - Мама, а знаешь, кто ко мне сегодня заходил?

- Кто?

- Нюрка Кирсанова.

Свекровь всплескивает руками.

- Да что ей, бесстыжей, от тебя надо? И не посовестилась?

- Захотела от кого совести!.. Приходила узнать, нельзя ли ей в райкомхоз поступить.

- А вы что?

- Сказали, что немецкой подстилке делать у нас нечего!.. Подружка была, - дрогнувшим голосом поясняет Аня.

- Да уж какая она тебе подружка? - горячо протестует свекровь. Бессемейная, девка вертлявая!

- Какая ни была, а дружили, - твердо говорит Аня. - Раньше-то она не такая была. Да, видно, тонка: пришли эти - свихнулась.

- Приходила еще, выхвалялась, - негодует свеккровь. - Я, говорит, устроенная теперь!.. Ганс там у ней, что ли, какой был?

- И не один еще.

- Срам какой!.. И что же она теперь?

- Ну. что - плачет. Говорит - ошиблась... А зашел к нам военный смотрю, так глазами и запрыгала!

Пресс задумчиво барабанит пальцами по столу. Левашов курит, - видно, что он очень устал. Метников сидит в самом углу, что-то быстро записывает. Делает он это, как и Гранович, довольно часто. У этих питомцев Литинститута есть хватка, какой нет у меня. Я только переживаю то, что вижу и слышу. Поглядывая на своего рыжего секретаря, впервые думаю о том, что наблюдательность, трудолюбие, вероятно, и создают писателя.

- Я пойду, - поднимается Левашов.

- Да, пора, - соглашается Пресс. - Хозяйкам тоже отдыхать надо.

Редактор и Левашов уходят, слышно, как под ними шуршит сухая солома. Укладываются и хозяйки. Метников еще минуту-другую пишет, потом закрывает блокнот.

- Знаете, Прохоров, не кто-нибудь, а мы с вами должны будем рассказать об этой войне следующим поколениям. Выйдет не выйдет, - он похлопывает по блокноту, - а пытаться надо.

- У вас книжки есть?

Метников откровенно усмехается.

- Одна была. Таких книжек лучше не писать...

Хорошо начавшийся разговор прерывает Гранович.

Он тщательно закрывает за собой дверь, молча раздевается.

- Что, сердцеед? - насмешливо спрашивает Метников. - Погнали тебя девчата?

- Сам ты сердцеед! Сухарь! - вспыхивает Гранович.

- Погнали! - хохочет Метников. - Да, Машенька - девушка решительная. Генеральская дочь.

- Я запрещаю говорить о ней пошлости! Слышишь?

- Запрещай, запрещай. Только тише: люди спят. - Метников, улыбаясь, смотрит на Грановича, мягко говорит: - Дурак ты, Женька!

Гранович утихает.

- Ну и ладно. Ты один умный... Я по-хорошему, понимаешь? Нравится она мне.

- Вот и давай по-хорошему: пошли спать.

Гранович безнадежно машет рукой.

Потихоньку укладываемся. В комнате темно, тихо, слышно, как посапывает во сне Сашка.

- Толя, - негромко окликает Гранович.

Метников молчит.

- Спит уже... Прохоров, вы спите?

- Нет.

- Правда, Машенька - чудесная девушка?

- Правда.

Гранович долго молчит. Я начинаю дремать, но он снова спрашивает:

- Хотите, почитаю стихи?

- Почитайте.

Гранович приподнимается, свистящим шепотом читает:

На весеннем, на шумном Арбате...

Глаза у Машеньки нежные.

- Вот, не одному вам счастливым быть! - встречает она меня утром. Отец письмо прислал. Хотите почитать?

Мне неловко отказываться, еще более неловко читать.

На голубоватом разграфленном листке - четкие, собранные строки.

"Здравствуй, моя цыганочка!.."

Письмо коротенькое, ласковое; пробежав его, почемуто ясно представляю пожилого человека, много пережившего, немного грустного. У него седые волосы, внимательные глаза, суховатые быстрые руки.

Отец журит Машеньку за самоуправство - уехала, не спросясь, бросила институт. Полушутя спрашивает:

не хочет ли она перейти в его армию? "Газета у нас такая же, а отцовский глаз ближе... Знаю, как ты сейчас вздернешь свой милый носишко, потому и не настаиваю. Хотел написать о тебе Федору Антоновичу - вашему командующему (это мой старый товарищ), да подумал, что обидишься... А вот "приданое" свое забрала - это меня тревожит. Не замуж ли ты собралась? Не торопись, дочка: счастье нам кажется всюду, а приходит только бднажды..."