Любовь и небо

Не сговариваясь, мы дружно и, главное, громко заревели. Игнорируя детский плач, немец приподнял диванное сиденье, извлёк из-под него спрятанный матерью оклунок муки, с удовлетворением сказал «гут», и немцы, переговариваясь и весело скалясь, исчезли из поля нашей видимости.

Вскоре объявилась и мама с Маней. Мать, не стесняясь выражений, высказала своё отношение в адрес грабителей, долго сетовала о похищенной муке, а сестра вытерла наши слёзы и сопли.

Второй случай был противоположен первому. Мы с Колей имели, конечно, друзей – одногодков, живших на нашей улице. А рядом – за оврагом – расположился немецкий миномётный батальон. Их миномёты они « Ванюшами» называли. « У вас – « Катюш», у нас – «Ванюш», – поясняли они в разговорах с пацанвой. Да пусть как хочешь называют, но только при стрельбе их миномёты завывали, как стая голодных шакалов.

Немцы – народ пунктуальный. У них всё по распорядку: когда вставать, когда стрелять, когда пищу принимать, – по полочкам расписано. Что касается до их других атрибутов – нам, пацанам, было наплевать. Но вот время приёма немцами пищи мы знали с точностью до минуты. И только потому, что главный батальонный повар имел привычку раздавать нам остатки не съеденного солдатами провианта. Поэтому к началу обеда человек пять-шесть огольцов всегда кучковались на почтительном расстоянии от походной кухни и с нетерпением ждали сигнала, по которому разрешалось подойти к повару. Каждый в руках держал какую-то посудину, – котелок там, кастрюльку или банку. По знаку весёлого повара мы робко приближались к кухне, и немец, приговаривая, что у него на фатерланд тоже есть трое киндер, распределял между нами оставшуюся на дне котла пищу. Не то, что некоторые – вывалят остатки в канаву, а нам в ней ройся. Что и говорить, сердечный был человек, не как те оглоеды, что стырили последнюю муку из-под дивана. Мы, отоварившись, по-детски его благодарили и мчались домой делиться добычей.

И уже тогда я сделал для себя вывод, что не все немцы – фашисты.

Где-то по ранней весне участились налёты на Обливскую нашей авиации. И взрослые, и детвора не только по звёздам на крыльях, но и по звукам научились распознавать, кто летит. Не скрывая своего восторга, мы с вожделением провожали взглядами пролетающих на запад бомбардировщиков и прикрывающих их истребителей. И в это время у матери выработался новый условный рефлекс: за несколько минут до налёта у неё начинали невыносимо ныть зубы. Как это получалось, объяснить она не могла. Но симптомы подтверждались на практике, и в скором времени материнская зубная боль являлась сигналом, своеобразной сиреной что ли, по которой мы заблаговременно укрывались в погребе, вырытом на задах, и пережидали тревожное время.

В мае сорок третьего года дождались – таки мы освободителей. Люди ликовали от восторга, смеялись и плакали от счастья, словно с приходом наших закончились и материальные и духовные беды и болезни. Нет, всё это осталось, но зато свобода принесла освобождение от страха потерять жизнь по прихоти любого оккупанта.

Вскоре мы перебрались в Сталинград. От бывшего великолепия чудесного города остались лишь стены да трубы. Огромные завалы из битого кирпича и смрадных помоек, по которым, совершенно не боясь прохожих, шныряли длиннохвостые крысы.

Пропитанные гарью и порохом, здания будто бы кричали во весь голос о том, что совсем недавно здесь проходила величайшая из битв на земле.

– Будто Мамай прошёл, – только и сказала мать, сокрушённо покачав поседевшей головой…

К сожалению, и молебен не помог о сохранении нашего дома. Там, где висела в нашей комнате гитара, зияла огромная, в полтора метра в диаметре, рваная дыра, а с потолка свисали скрученные огнём железные балки.

И все же город жил и дышал. Озабоченные люди спешили на восстановление тракторного завода, открывались школы и больницы, бойко работали магазины, столовые и базары, на которых предлагали все, что угодно, только плати. Но нам, только что прибывшим из оккупации, негде было жить.

Однако полная энергии, неугомонная и деятельная мать и здесь нашла выход из тупиковой ситуации. Совершенно случайно в одном из четырёхэтажек сохранилась полуразрушенная ванная комната. Одной стены у неё не было, но вокруг валялось столько обломков, что хватило бы не на один прекрасный дворец.

И мать, засучив рукава и призвав на помощь нашу хлипкую детскую силу, принялась за строительство. Общими усилиями мы сбросили с третьего этажа ржавую ванну, заложили проем, и уже через три дня ночевали за плотно прикрытой дверью. Электролампочку с успехом заменила коптилка, а теплом согревала, сделанная из старой бочки, буржуйка, приютившаяся как раз у входа направо. Мы очень гордились, когда, уходя из дома, закрывали на висячий замок свою отдельную однокомнатную квартиру. Однако крыша – крышей, а кушать хотелось каждый день… Подходящей работы для многодетной женщины не было, и она, по примеру других, попробовала свои силы в розничной торговле, продавая на базаре семечки и сушеную рыбу. Почему – то считалось, что это спекуляция, и она преследовалась по закону. Но семья имела прибыток, и голодать перестала.

Красивая, обаятельная и общительная женщина, мать с удивительным мастерством выкручивалась из щекотливых ситуаций, выходя сухой из воды. Её неустанная трудовая деятельность завершилась появлением в семье необыкновенного существа. Однако не спешите с ухмылкой. Нравственные и моральные устои матери были вне подозрений. Просто она купила… козу. Крупную, весёлую и главное – дойную. Здесь, очевидно, не последнюю роль сыграли крестьянские мотивы материнской души.

– Теперь с молочком будем! – с гордостью сказала мать, нежно поглаживая холку лохматого чудовища.– Зовут её Зойка, а жить станет вместе с нами. Так теплее и веселей… Ну, а по весне отдадим на выпас в общее стадо.

Зойка быстро адаптировалась к местным условиям и через пару недель лихо взлетала на третий этаж, извещая о своём прибытии дробным цокотом острых копыт по бетонным ступеням лестничных пролётов и железному настилу вместо цементной плиты между вторым и третьим этажами. Встречали мы её с восторгом и всегда припасали что-нибудь вкусненькое: пучок свежего молочая, корочку хлеба, а то и два – три листочка от капусты. На нашу детскую любовь она отвечала полным выменем парного молочка, очень полезного для Коленьки – хилого, болезного мальчика, страдающего от мудрёного недуга, от которого и лекарства – то не было.

Весну следующего года мы встретили с радостью. Как ни хороша зима, да холодна уж очень. Мне к этому времени стукнуло семь лет, пора было готовиться к школе. В связи с этим предстояли расходы, и немалые. Кроме учебников, необходимы еще и одежда и обувь, не говоря уже о мелочах. Мать стала на всём экономить.

Я тоже подключился к этому процессу, и в летние жаркие дни, по примеру сверстников начал торговать на базаре водой. С большим пятилитровым чайником и алюминиевой солдатской кружкой, с раннего утра и далеко за полдень детским пискливым голосом я зазывал жаждущих, предлагая свой немудреный товар:

– Кому воды холодной, кто с утра голодный! Эх, навались, у кого деньги завелись!

. Меня останавливали, щупали бока чайника, определяя температуру воды, интересовались ценой.

– Не сомневайся, дяденька, только что из– под крана, – беззастенчиво врал я, наполняя кружку.

– Пейте на здоровье, на рупь – досыта!

В особенно жаркие дни в воду бросали лёд. Мороки с ним было, конечно, много. Мало того, что за ним надо было бегать аж до самого молокозавода, а это в один только конец километра полтора, нужно было ещё и сторожу платить. Пока отмоешь от опилок и прибежишь на рынок, от порядочного куска льда с гулькин нос остаётся. Цена на охлаждённую воду, естественно, поднималась и обходилась покупателю рублём за кружку. За день непрерывной беготни выручка составляла в среднем рублей десять – пятнадцать. Сумма не ахти какая, если принять во внимание, что солдатский котелок картошки стоил восемьдесят, а булка чёрного хлеба – сто двадцать рублей. Но, как говорится, курочка по зёрнышку клюёт, и то сыта бывает. Во всяком случае, на стакан пшена денег хватало. А это – ужин на всю семью!