Любовь и небо

– Встать! Выходи строиться!

…Авиация, как ни один другой род Вооружённых Сил, требовала не только физически сильных и здоровых людей, но смелых и сообразительных, а главное – влюблённых в небо. С бесстрастностью счётной машины Приёмная комиссия фильтровала через свои тенета прибывшую, и пока безликую, человеческую массу и старательно, как на прииске, выбирала из сотен тонн породы крупицы драгоценного металла. Никакое влиятельное лицо в государстве не было для неё авторитетом, способным изменить её решение – так, по крайней мере, мне думалось в то далёкое время. Набор курсантов был строго ограничен, об этом все знали, и это взвинчивало и без того натянутые нервы.

Через день началась медицинская комиссия. Проходила она в училищном лазарете. Полуголые ребята с озабоченным видом ходили из кабинета в кабинет, ждали своей очереди и рассказывали небылицы, одна страшнее другой. Кто-то убеждённо врал, что в кабинете психолога имеется ложный пол, наступив на который человек неожиданно проваливался. Здесь – то его и поджидал врач, измеряя кровяное давление и пульс. А невропатолог – тот совсем зарвался: бьёт своим молотком в места, о которых стыдно и сказать.

Наслушавшись страхов, пацаны невольно ощупывали себя, прислушивались к своему организму, пытаясь найти симптомы несуществующих болезней. Эта нервотрёпка продолжалась целых два дня. Главное, врачи, словно сговорившись, ничего не сообщали, и это сбивало с толку.

Мне тоже пришлось поволноваться после встречи с терапевтом. Прослушав меня и спереди и сзади, он буркнул своей ассистентке – моей ровеснице:

– Запишите: на уровне второго ребра прослеживаются очаги Гона…

Что это значило, я не понимал, но навсегда запомнил. И только много лет спустя узнал, что в далёком детстве подхватил где – то туберкулёзную палочку, плачем жаловался матери на свою болезнь, был не понят, и выжил самостоятельно.

Впрочем, я и сейчас не уверен в диагнозе молодого терапевта, и очень надеюсь, что вскрытие разрешит наш полувековой спор. Подозреваю, что с русским языком у него были нелады, и вместо слова «гона» надо было написать «гонора», потому что этого добра у меня хватает. Хорошо, что этот вирус общенароден, к нему привыкли, как к необходимости умываться.

После медицинского обследования на предмет годности к лётной работе в реактивной авиации ряды наши существенно поредели. Из команды домой отправились семеро. Их было искренне жаль, и я, прощаясь, не боялся заглянуть им в глаза, как будто в чём-то чувствовал себя виновным.

Наступила пора вступительных экзаменов. За сочинение по русскому и литературе и за физику я не боялся. Слава Богу, Константин Михайлович научил меня многому. Да и Семёнчев – преподаватель физики – поднатаскал по своему предмету, будь здоров. У него была своя метода общения с учениками. В течение четверти он нещадно раздавал двойки и тройки, и чтобы заработать у него четвёрку, следовало крепко попотеть. В прошлом минёр, он вернулся с войны без правого глаза и правой кисти. Поэтому одна рука у него всегда находилась в кармане. Половина лица Семёнчева была густо припорошена синими веснушками – следами от порохового заряда, а стеклянный глаз умел бесстрастно высматривать самого изощрённого шпаргальщика. Однако его уродливости никто не замечал, покорённый властной, но не навязчивой, общительностью. Правда, его побаивались, но уважали и любили, поскольку не раз убеждались, что человек он добрый и отзывчивый. За неделю до окончания четверти физик, как правило, объявлял, что готов после уроков побеседовать с каждым, кто претендует на достойную для себя оценку. Обычно собиралось человек двадцать – как раз половина класса. Рассаживались за парты по одному, входил, широко улыбаясь, Семёнчев, и весело сверкая здоровым глазом, говорил:

– Ну что, граждане бездельники и примкнувшие к ним лоботрясы, к бою готовы?

Мы хором подтверждали свою способность к сражению, выкладывая из портфелей тетради и чернильницы, втайне надеясь на снисходительность учителя.

– Тогда поступим так, – раскрывал он классный журнал. – Кто хочет иметь три балла?

В едином порыве мы поднимали руки, и на каждом лице было явно написано, что ему не надо орден, но хотелось бы медаль.

– Отлично! – сиял Семёнчев, ловко отмечая левой рукой в классном журнале наши фамилии. – Можете быть свободны.

Мы радостно покидали помещение, но за партами оставалось человек пять.

– Я так полагаю, что вы претендуете на более высокую оценку, – констатировал учитель, обращаясь к оставшимся. – И кто хочет четвёрку? Ага, ты, ты и ты… Ну, что ж,

не возражаю, идите домой. А вот с вами, приятели, – обращался он к двум – трём оставшимся, – мы побеседуем.

О чём они разговаривали, не знаю. Я никогда не оставался в классе последним и не замахивался на высшую оценку, но предмет изучил неплохо.

Про Павку Корчагина я написал хорошо, а вот на физике произошёл конфуз со счастливым концом. Отвечать на билет я вышел восьмым по алфавиту. Чётко печатая шаг, как учили, я остановился перед широким столом, накрытым зелёным сукном, и громко доложил трём офицерам, что готов дать правдивые показания по существу предъявленных мне вопросов. Отвечал я коротко и, на мой взгляд, толково, благо билет оказался лёгким. Хотя в принципе лёгких билетов не бывает. Всё зависит от того, знаешь ли ты на него ответ.

– Ну, хорошо, – прервал меня главный из тройки, потому что сидел в центре. – А теперь пощупайте этот графин, – указал он на сосуд с водой, стоящий перед ними…– Как вы думаете, почему на солнечной стороне его бок холодный, а в тени – наоборот?

Я пощупал и растерялся, убедившись, что физик прав, но виду не показал и стал лихорадочно фантазировать:

– Это же естественно, – снисходительно начал я, словно говорил несмышлёнышам. – Тела, как известно, при нагревании расширяются и приходят в движение. Следовательно, и молекулы воды, нагреваясь, начинают двигаться, скользят вдоль стенок графина и на противоположной стороне сталкиваются. При столкновении возникает энергия. Именно она и нагревает теневую сторону. Надеюсь, я объяснил доходчиво?

Члены комиссии дружно и надолго рассмеялись. Я скромно опустил голову и ждал, когда их оскорбительное веселье уляжется. Вытерев слёзы носовым платком, председатель, наконец, успокоился, и, не переставая улыбаться, сказал:

– Молодой человек, вы большой выдумщик. Броуновское движение вам незнакомо. Но за оригинальность мы поставим вам хорошую оценку.

Только спустя несколько месяцев я узнал, что один из них повернул графин на сто восемьдесят градусов. Шутки ради. Похохмить со скуки. И она удалась. Впрочем, этой шутке был не один десяток лет, как говорят, была она «с бородой».

В разгар вступительных экзаменов с быстротой молнии всю нашу братию облетела весть, что к нам прибыл «покупатель» из вертолётного училища. И действительно, вечером в казарму пришёл приземистый упитанный майор, собрал всех в Ленинской комнате и предложил самое главное: гарантированный стопроцентный приём без сдачи экзаменов, лишь бы здоровье не подвело.

– Учтите, ребята, что вертолёты – принципиально новый вид авиации, он пока в стадии становления, и за ним большое будущее, – сказал майор. – Хотите стать большими людьми – записывайтесь прямо сейчас, не пожалеете.

Соблазн пойти в вертолётную авиацию был, безусловно, велик. Она обещала хорошие перспективы. Сроки обучения тоже устраивали – два года, и ты лейтенант, командир вертолёта «Ми-4», с собственным экипажем. И зарплата приличная.

Поддавшись на агитацию и взвесив хлипкие шансы стать курсантом истребительного, часть абитуриентов забрала документы и передала их в руки майора. Через неделю группа человек в двадцать убыла в поисках счастья на Волгу. Вместе со всеми уехал и тот самый Анисимов.

Мы выстроились на широком плацу, по краям которого на стойках расположились щиты с нарисованными солдатами, выполняющими приёмы строевой подготовки.

Ярко и весело светило октябрьское утреннее солнце, празднично, но лениво трепыхался на мачте авиационный голубой флаг с исходящими от центра жёлтыми лучами, надеждой светились лица ребят. По левую руку от меня стоял Миша Звягин – жгучий брюнет из Новосибирска, по правую – Володька Забегаев, а чуть поодаль Горяинов, с которым мы подружились во время совместной подготовки к экзаменам. Он сразу же понравился мне своей какой-то фанатичной целеустремлённостью и не по годам развитой рассудительностью.