Hassliebe. Афериsт

— Я люблю его…

— Но не так, как другого, верно? — он мягко улыбнулся и, вскинув голову, вдруг побежал к светофору. — Подумай об этом, детка, не наделай глупостей!

До вечера Эмма была сама не своя, нервно заказывая чай за чаем в кафе. У горле уже стоял ком от выпитой жидкости, но она не могла остановиться.

В какой-то момент она не выдержала и, достав телефон, набрала номер Джонса, надеясь, что не выронит его.

— Свон?

— Нам нужно поговорить, Киллиан, — выпалила она. Он помолчал.

— Что-то случилось?

— Нет, просто… Я открыла тебе свою тайну, и мне просто нужно, чтобы и ты мне что-то рассказал. Чтобы ты просто говорил, а я слушала. Да и вообще… — она шумно сглотнула. — Только не дома, не хочу лишние уши.

— Я бы пригласил к себе домой, но не думаю, что это хорошая идея… У меня есть бронь в отеле. Я там иногда живу, когда с отцом ссорюсь.

— Отправляй адрес.

Комментарий к 27. Убегаю, не могу проверить.

Отмечайте все в ПБ.

====== 28. ======

ST1M — За гранью

Подъехав к отелю, Эмма нервно одернула край кофты и, сглотнув, пошла к зданию, зажав в руке сумку, не до конца понимая, почему ей так тревожно на сердце. Заметив возле дверей Киллиана, который, убрав одну руку в карман джинсов, курил, она выдавила улыбку и подошла к нему, поправив волосы.

— Привет.

— К чему такая поспешность? — нахмурился он, сощурившись.

— Нам нужно поговорить.

— Опыт подсказывает, что, когда женщина так говорит, это редко предвещает приятную беседу, — поморщился мужчина и, потушив сигарету, открыл перед ней дверь.

Несколько минут в лифте, дорога до номера, и девушка обвела взглядом простой, но явно дорогой номер, отделанный в черных, белых и красных тонах. За окнами темнело, и Эмма шумно сглотнула, чувствуя, как в горле поднимается паника.

— Надеюсь, мы не надолго, — протянул Киллиан, остановившись возле дверей, сложив руки на груди. — Если мы останемся наедине, я за себя не ручаюсь, — попытался пошутить он, но, заметив, что Свон и так слишком бледна, пожал плечами и сел на ручку дивана, положив руки на колени. — И о чем ты хотела поговорить?

— Я… — она помолчала и, положив сумку на диван, села на пол, почти беспомощно прижавшись спиной к стене, поджав губы и согнув ноги в коленях, — у меня какая-то опустошенность после нашего разговора.

— Сожалеешь, что рассказала мне?

— Вовсе нет, — чересчур поспешно отозвалась она, поджав губы, — просто я как-то не привыкла, что кто-то…

— Так много знает о тебе? — предположил он, и она кивнула, сглотнув. — Тебе пора бы убрать стены, Свон. Ты сама тухнешь за ними. Дай себе волю, просто… вырвись из своей зоны комфорта. Пора жить. Тебе скоро тридцать, а ты словно и жизнь-то не повидала, и все из-за того, что когда-то давно ублюдок столкнул тебя с радужной дорожки. Просто бери от жизни то, что хочется.

— Расскажи что-нибудь, — резко попросила Эмма, скользнув по его лицу взглядом. — Просто… говори, пожалуйста. Хочу слышать, как ты говоришь.

Киллиан помолчал, пристально вглядываясь в ее глаза, потом, тяжело вздохнув, медленно опустился на пол напротив нее, прижавшись спиной к комоду и вытянув ноги.

Воцарилось молчание, которое, вопреки всему, не было неловким. Оно было каким-то правильным, так торжественная тишина в театре перед тем, как откроется занавес и начнется спектакль.

Свон следила за изменениями его бледного лица, поджатыми губами, жестким взглядом, напряженным рукам. Было видно, что внутри него идет ожесточенная борьба, и в какой-то момент, не выдержав, он начал говорить, только иногда переводя на нее взгляд колючих и невероятно глубоких глаз.

— Знаешь, каково это — жить в детдоме? Быть там самым младшим, самым хилым, самым ненавидимым. Подушка для битья. Когда даже девчонки могли бросить в тебя чем угодно, а ты и пикнуть не мог, если не хотел получить потом от парней, которые были вдвое, а то и втрое больше тебя. Несмотря на то, что все там — брошенные дети, с тобой обращаются хуже всего, потому что ты сын шлюхи, которая нагуляла тебя и понятия не имеет, который из окружающих её упырей твой отец. Когда ты ешь раз в день, и то один кусок хлеба, если повезёт. Когда спишь на полу на своей же единственной футболке, настолько провонявшей потом, что ее уже ничто не спасет. Когда приходится мыться и ходить в туалет ночами, угрожая попасться наблюдателям, и все для того, чтобы твои дражайшие сотоварищи не сделали что-то с тобой или твоей одеждой. Когда ты не то, что изгой, а вообще не человек, потому что у тебя нет ничего, чем бы ты мог откупиться. Все, что существовало в твоей жизни с самого начала — это вот эта вот прекрасная жизнь, в дерьме, побоях и ругательствах. И тебе это уже так все осточертело, что ты бы был готов прыгнуть с крыши, если бы была возможность. В общем, ты тогда словно умер, то есть не было тебя. Тебе все равно было тогда, что дальше будет, убьют тебя, не убьют. И в этот момент приходит мужчина, называет тебя по имени, а не дерьмом и отбросом, и дает плитку шоколада. Целую плитку, только тебе и никому другому. А ты и шоколад-то видишь впервые так близко, только на картинках да по старому телевизору, потому что тебе никогда не давали. И говорит, мягко, спокойно, расспрашивает, а ты и говорить-то не знаешь что, потому что кроме «да» и «нет» тебе ничего не требовалось. А потом свет — он говорит, что забирает тебя с собой. Забирает к себе из этого мира, забирает в свою семью. И, когда ты выходишь из этого места, ты понимаешь, что этот человек для тебя больше, чем Бог, что ты ради него сделаешь все, что угодно, хоть умрешь тысячу раз. И когда он говорит, что у него есть враг, ты даже не думаешь — ты просто делаешь так, чтобы врага не было, чтобы этот человек был спокоен, чтобы ему ничего не угрожало. И ты заключаешь соглашение, которое было заключено еще в тот день, когда покинул детдом — что ты будешь выполнять то, что он скажет. И ты убиваешь. Его врагов, предателей, соперников, конкурентов, и тебе плевать, кто они и правда ли такие плохие, или же вообще не плохие. Ты знаешь, что ему это нужно, и все, остальное уходит на задний план. Чувство вины. Совесть. Усталость. Ты просто знаешь, что будешь делать это, несмотря ни на что. И тогда пришла свобода, понимаешь? — Эмма молчит, не моргая глядя ему в глаза, и Киллиан пододвигается ближе, тяжело дыша, вглядываясь в ее лицо пылающими эмоциями глазами, — ну какая-то абсолютная, чистая, когда тебе все равно было, тебе насрать было, что скажут люди вокруг, вообще в принципе что они говорят. Когда страха нет, ну просто его нет. И тогда пришло понимание, что вот, вот так нужно жить, нужно умереть в борьбе со злом и все. Со злом, с плохими людьми, которые торгуют детьми и пробуют на них наркотики и медикаменты. И боли нет, понимаешь? Вот совсем нет. На тебя орут, а ты соглашаешься. Тебя посылают — ты идешь. Тебя могли бить — а тебе не больно, — он с силой ударяет рукой по руке, и девушка вздрагивает, глядя на него мутными от слез глазами, дрожа всем телом, — тебя могли еще бить, а ты еще… — он не договаривает, потому что Эмма, тряхнув волосами, резко подается вперед, обхватив его лицо руками, и накидывается на его губы, жадно, страстно, сминая их своими. Когда она коснулась его губами, Джонс окаменел, чувствуя ее дыхание, не шевелясь и отчаянно борясь с мучительным желанием ответить на поцелуй. Казалось, ему это просто жизненно необходимо, прижать к себе как можно ближе, попробовать на вкус. Он мелко вздрогнул от ее напора, положив руки на ее плечи, понимая, что еще немного — и он проиграет эту битву. С самим собой.

Оторвавшись от ее губ, он сжал ее лицо руками, прижавшись к ее лбу, пристально глядя ей в глаза бешено горящими глазами, стараясь выровнять дыхание.

— Идиотка… Какая же ты идиотка, Свон… Влюбилась в киллера…

— Нет, — прошептала она, слабо улыбнувшись, — не в киллера. В Киллиана, — девушка подается ближе, скользя руками по его груди, расстегивая непослушные пуговицы ставшей невероятно холодной и неудобной рубашки мужчины, который, облизав губы, снова заставляет ее посмотреть на себя.