Hassliebe. Афериsт

— Эмма, ради Бога! Что ты…

— Он умер… — прошептала она неслушающимися губами, глядя в его остекленевшие глаза. Всхлип сорвался с ее губ, и она, вцепившись руками в его рубашку, уткнулась лицом в его грудь, плотно зажмурившись, — он правда умер… Его нет, Дэйв…

— Знаю, детка, — просипел он, крепко обняв его, с болью посмотрев на тело друга через толщу стекла, — еще как знаю.

Эмма всегда любила черный цвет. Изящный, изысканный, сочетающийся со всем, идеальный и не требующий порой каких-то добавлений. Но сейчас, стоя перед шкафом и глядя на черное платье по колено, она не могла шелохнуться, испытывая страстное желание взять ножницы и порезать его на части. Но она сдерживала себя снова и снова, пока медленно одевалась, прекрасно понимая, что не опоздает, даже если очень захочет. А она хотела. Хотела просто лечь и лежать, глядя в потолок и забросив все мысли, все еще не признав тот факт, что сегодня она пойдет на похороны дорогого человека.

Грэм и Дэвид сказали, что она может не идти, что они понимают ее состояние, но потом так же тихо добавили, что Киллиан хотел бы, чтобы она была там. И она будет. Хотя бы потому, что она должна ему. Должна мужчине, к которому за все время их знакомства она испытала весь спектр чувств, от жгучей ненависти до страстной любви. И она даже не знала, что сейчас ей хотелось бы больше, что было бы легче пережить — ненависть к нему или любовь, которая сдавливала грудь все сильнее с каждым вздохом.

И одеваясь перед зеркалом, Свон старалась сделать так, как понравилось бы ему, потому что это был его день, его правила и ее уступки. Она редко красила ресницы, но сейчас осторожно орудовала кисточкой, прекрасно осознавая, что вернется домой с черными разводами на щеках, потому что она еще не выплакала все, что сидело внутри. Потом собрала волосы в пучок, из которого почти сразу выбились несколько прядей, и девушка, подняв голову, посмотрела на свое отражение, почему-то зная, что выбросит это платье сразу после возвращения домой, потому что она больше никогда не захочет видеть его. Слишком больно. Она и так будет до самого конца жить с этой болью, не нужны еще воспоминания.

Уже сидя в машине рядом с матерью и Генри, который был необыкновенно тих сегодня, Эмма смотрела в окно, не понимая, почему светит солнце, как бы издеваясь над ней. Она понимала, что это немного не так, но все равно жила с мыслью, что он пожертвовал жизнью ради нее, закрыв ее собой, и теперь она должна продолжать жить, как он и просил, освободившись от своих оков. Разве это честно? Научить ее доверять людям, любить, гореть, жить вне стен и своих страхов — и потом оставить с ощущением жгучей пустоты в том месте, где должно быть сердце.

Чувствуя, что глаза начинает жечь, она крепче сжала руку сына, словно ища в нем поддержку, и получила ее, когда хрупкая детская ладошка с неожиданной силой вцепилась в ее пальцы, а темноволосая головка прижалась к ее плечу, даря настолько необходимое тепло. Эмма не знала, что бы было сейчас с ней, если бы не Генри, который, услышав новость, не начал плакать, а подошел к ней и крепко обнял ее, обхватив мелко дрожащими ручками ее шею, как бы показывая, что она все еще не одна, что ее любят, что есть люди, которые заботятся о ней. И тогда, с трудом глотая слезы, она не могла понять, как ребенок, который еще толком не так много понимает, может настолько прочувствовать ее состояние и сделать то, что ей было так необходимо в ту секунду. Она поняла объятия матери, ее слезы на щеке, ее дрожащее тело, какой-то шепот, и девушка просто растворялась в этом теплом чувстве поддержки, в семье, которая не давала ей сдаться и опустить руки.

Каждый раз, чувствуя, что готова заплакать, Свон замирала, кусая губы, прекрасно зная, что бы сейчас сказал Киллиан, если бы увидел ее. Нахмурился бы, недовольно цокнул языком, закатив глаза, и, крепко сжав ее плечи, запретил бы раскисать, потребовал бы в своей обычной манере быть сильной и держаться, несмотря ни на что. Может, он бы даже поддразнил ее, сказав, что она теряет половину своей красоты, когда плачет, и она, улыбаясь сквозь слезы, обняла бы его, ощущая так близко его тепло. Но не могла этого сделать. Верно говорят: верить кому-то — значит вложить ему в руку кинжал и направить острие себе в сердце. Она верила ему и вот сейчас слишком остро ощущала боль в груди, понимая, что до конца она никогда не пройдет.

Когда машина подъехала к кладбищу и припарковалась возле других автомобилей, Эмма замерла, вжавшись в спинку сидения, неожиданно поняв, что не сможет сделать ни шагу, не сможет даже шелохнуться с места, выйти из машины и столкнуться с этими угрюмыми людьми в темном.

— Эмма, — послышался мягкий, но в то же время сильный голос матери, и блондинка медленно перевела на нее взгляд, чувствуя, что снова готова заплакать.

— Я не смогу, мам… Это просто выше моих сил… Я не могу увидеть его… там… Это слишком для меня…

— Ты должна это сделать, — твердо произнесла Мэри-Маргарет, сжав ее руку, — ты должна пойти. Я знаю, что ты сейчас чувствуешь, но поверь мне — если ты сейчас не пойдешь туда, ты потом будешь корить себя всю свою жизнь, что не переборола себя и не сделала этот шаг. Тебе тяжело, я понимаю, дорогая, но перешагни через себя, потому что ты должна попрощаться с ним, должна отпустить его, иначе ему там будет больнее и тяжелее жить. Так будет лучше для вас обоих.

— Но я… я не хочу отпускать его, — прошептала она, глотая слезы, — он нужен мне здесь, рядом, я не готова попрощаться. Я ведь… я не умею говорить «прощай», я не смогу…

— Ты должна сделать это ради него, — повторила женщина и, поцеловав ее в лоб, вышла из машины. Свон замерла, вытирая слезы, и слабо вздрогнула, когда Генри, пододвинувшись к ней, сжал ее руку, заставив посмотреть на него.

— Ты ведь любила его, да, мам?

— Любила. Да и сейчас люблю… Так, что мне даже страшно…

— Тогда не сиди, — произнес он, облизав губы, — выйди и скажи ему об этом. Он… он ведь должен это услышать, верно? Хотя бы раз. Он заслуживает знать, что ты его любишь, потому что… — он наморщил лоб, кусая губы, и медленно продолжил, словно повторяя чьи-то слова, — ему не нужен никто из этой толпы, кроме тебя. Так… так говорила бабушка, и я верю, что она права.

— Но это так сложно… — прошептала она, коснувшись губами его руки, и закрыла глаза, смаргивая слезы.

— Тогда давай сделаем это вместе, — решительно произнес Генри и вышел из машины, продолжая сжимать ее руку.

Медленно идя по кладбищенской дороге, Эмма крепко держала руку сына, нуждаясь в нем сейчас больше, чем когда-либо. Слезы, казалось, уже давно должны были закончиться, но влага на глазах не исчезала, не давая нормально рассмотреть всех, кто сейчас собрался вокруг красивого черного гроба, окруженного цветами. Бреннан куда-то уехал еще за день до смерти Киллиана, и Грэм с Дэвидом, как ни пытались, не смогли дозвониться ему, так что вся тяжесть и морока с похоронами легла на плечи команды. Бут, несмотря на шок от полученных известий, был вместе с ними, помогая по мере своих возможностей.

Подойдя к толпе, встав немного в отдалении, Свон, отпустив Генри к матери, обхватила себя руками, стараясь хотя бы немного согреться, несмотря на палящее солнце. Ее пустые зеленые глаза медленно скользили по людям в темной одежде, и она с каждым разом все сильнее сжимала губы, узнавая лица. Грэм, Дэвид, Август, Нил в инвалидной коляске, так как он все еще с большим трудом наступал на больную ногу, Мэри-Маргарет, Генри, Реджина, которая пришла поддержать ее, немного в стороне стояла Белль, которая едва держалась на ногах, покачиваясь из стороны в сторону, дрожа всем телом. В какой-то момент Дэвид, скользнув по ней взглядом, медленно подошел к ней, сжав ее плечо, и девушка, вскинув на него глаза, лишь опустила голову, сильнее задрожав, и Нолан, шагнув вперед, обнял ее, ласково и немного напряженно водя рукой по ее волосам, стараясь хотя бы немного успокоить.

Легкая улыбка коснулась губ Эммы, а дальше как в тумане. Кто-то что-то говорит, вспоминает, сыплются сотни ненужных фраз о том, каким Джонс был прекрасным человеком, как его будет всем не хватать, как скорбит каждый из присутствующих, и она уже не могла дождаться, когда же сможет вернуться домой, скинуть ненавистное платье и просто утонуть в боли, чтобы ее никто не видел, не видел ее слез и слабости, которую она теперь будет скрывать.