Страница 65 из 106
Отношение Павлова к психологии как к науке было сложным, оно претерпевало известные изменения и вызывало немало кривотолков. Об этом мы бегло упоминали при описании раннего периода становления учения об условных рефлексах. В определенном разрезе об этом вопросе речь будет также в главе о мировоззрении Павлова. Здесь мы ограничимся лишь некоторыми замечаниями.
Истинное отношение Павлова к психологии можно правильно понять, лишь имея в виду его враждебность к идеализму, к его разновидностям и проявлениям. В различные периоды научной деятельности он неоднократно обрушивался на психологию за ее идеалистическую сущность, индетерминизм, за отрыв психики от материи. Именно из-за этих качеств он и называл психологию фантастичной и бесплодной. В течение многих лет психология была для него олицетворением идеализма, а естествознание — олицетворением материализма. Резко отрицательное отношение к психологии в начальном периоде его исследований в области высшей нервной деятельности после известного смягчения в последующие годы вновь достигло большой остроты в завершающий период его творческой жизни. Он резко критиковал ряд психологов того времени за идеалистическое понимание психической деятельности, «замаскированное утверждением о своеобразности психических явлений, под которым чувствуется, несмотря на все научно приличные оговорки, все тот же дуализм с анимизмом» [125 И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. III, стр. 437.].
Вообще говоря, считая высшую нервную деятельность и психическую деятельность синонимичными понятиями, Павлов не отрицал существование субъективного мира — традиционного объекта исследования психологов — не только у человека, но даже у животных. Однако, изучать субъективные проявления психической деятельности у животных, сопоставляя их с психикой человека, Павлов считал абсурдным, ибо подобная зоопсихология ничего общего с истинной наукой иметь не может. Изучение же психологами субъективного мира человека — дело совершенно правомерное и необходимое, в особенности после того, как Павлов и его сотрудники при помощи строго научного и объективного метода исследований внешних проявлений психической деятельности выявили и изучили основные закономерности этой деятельности и тем самым создали «возможность накладывать явления нашего субъективного мира на физиологические нервные отношения, иначе сказать, сливать те и другие» [126 Там же, стр. 426.]. Напоминая о неутешительном состоянии психологии как науки в недалеком прошлом, когда «психология не могла даже выработать общего языка для обозначения явлений изучаемого материала», Павлов выразил уверенность, что на достигнутом уровне изучения высшей нервной, или психической, деятельности перед физиологами открывается необозримый горизонт наблюдений и опытов, опытов без числа. «Психологи же получат наконец общую прочную почву, естественную систему изучаемых ими основных явлений, в Которой легче будет им разместить бесконечный хаос человеческих переживаний. Наступает и наступит, осуществится естественное и неизбежное сближение и, наконец, слитие психологического с физиологическим, субъективного с объективным — решится фактически вопрос, так долго тревоживший человеческую мысль. И всякое дальнейшее способствование этому слитию есть большая задача ближайшего будущего науки» [127 Там же, стр. 426—427.].
Мысль Павлова особенно занимал вопрос' об отношении его исследований к медицине, о значении его фактов и теоретических положений для тех или иных разделов медицинской науки. Гениальный физиолог посвятил этой теме много ярких страниц в трудах по физиологии и патофизиологии кровообращения, пищеварения, трофики тканей и высшей нервной деятельности, а также ряд специальных докладов.
Важное значение точных фактических данных и проверенных теоретических положений физиологии о закономерностях работы отдельных органов, систем органов и организма в целом очевидна. Отсюда и необходимость непосредственных контактов между физиологией и медициной. Одним из самых убежденных и страстных борцов за такой союз и был Павлов. В этом отношении, пожалуй, только имя Клода Бернара может быть поставлено рядом с именем Павлова. «Понимаемые в глубоком смысле,— писал Павлов,— физиология и медицина неотделимы. Если врач в действительности, и тем более в идеале, есть механик человеческого организма, то всякое новое физиологическое приобретение рано или поздно непременным образом увеличивает власть врача над его чрезвычайным механизмом, власть — сохранять и чинить этот механизм» [128 Там же, стр. 70.].
Убежденный и горячий сторонник принципа, согласно которому наука служит могучим средством решения важнейших практических задач, Павлов отводил физиологии чрезвычайно действенную роль. Он считал, в частности, что одной из главнейших задач физиологии является экспериментальное исследование и теоретическое освещение возникновения и течения, природы и лечения различных болезненных состояний организма: «И только какой-нибудь неисправимый схоласт мог бы сказать,— писал он,— что это не наше дело. Напротив, физиолог с его компетенцией — в методических и логических приемах исследования жизни —является здесь самым законным работником» [129 И. П. Павлов. Полн. собр. Трудов, т. II, стр. 348.]. Эту мысль он выражал неоднократно и по разным поводам, нередко прибегая к образным сравнениям. «Механик кончает свое изучение той или другой машины тем, что подвергается экзамену, состоящему в сборе разобранной и спутанной машины. То же самое должно быть с физиологом. Только тот может сказать, что он изучил жизнь, кто сумеет вернуть нарушенный ход ее к норме. Еще раз экспериментальная терапия в своей сущности есть проверка физиологии» [130 Там же, стр. 354.].
Более чем шестидесятилетняя кипучая и исключительно плодотворная научно-творческая деятельность Павлова насквозь проникнута этим стремлением.
Такое резкое расширение традиционных рамок приложения физиологических исследований Павловым имело в своей основе его глубокое убеждение в том, что, «только пройдя через огонь эксперимента, вся медицина станет тем, чем быть должна, т. е. сознательной, а следовательно, всегда и вполне целесообразно действующей» [131 Там же, стр. 360.]. Это свое убеждение Павлов аргументировал тем, что медицина тех времен в познании процессов в больном человеческом организме пользовалась почти исключительно приемом наблюдения, т. е. по существу пассивным и сравнительно примитивным приемом познания, достаточным разве только для изучения простых явлений, но отнюдь не для глубокого познания возникающих в организме сложных и запутанных процессов. Медицина, имея дело с человеком, по вполне понятным причинам не в состоянии в этих целях и в требуемой форме использовать активное, действенное, могучее и неизмеримо более результативное орудие эксперимента. Поэтому медицина должна возможно шире и смелее опираться на физиологию с ее безграничными возможностями экспериментирования. «Наблюдение,— писал он,— собирает то, что ему предлагает природа, опыт же берет у природы то, что он хочет. И сила биологического опыта поистине колоссальна» [132 Там же, стр. 357.].
В заключение следует подчеркнуть, что Павлов был противником механического перенесения на человека экспериментальных данных и сведений, полученных на животных, относительно деятельности различных органов и систем, особенно относительно деятельности большого мозга, которая, по его словам, «так поражающе резко выделяет человека из ряда животных».
Отношения между физиологией и медициной Павлов рассматривал не в виде односторонней связи, а как союзнические взаимоотношения, полезные не только для медицины, но и для физиологии.
В чем же видел он пользу от этого союза для физиологии? «Мир патологических явлений,— писал он,— представляет собой бесконечный ряд всевозможных особенных, т. е. не имеющих места в нормальном течении жизни, комбинаций физиологических явлений. Это, бесспорно, как бы ряд физиологических опытов, делаемых природой и жизнью, это часто такие сочетания явлений, которые бы долго не пришли в голову физиологам и которые иногда даже не могли бы быть нарочно воспроизведены техническими средствами современной физиологии. Отсюда клиническая казуистика останется навсегда богатым источником новых физиологических мыслей и неожиданных физиологических фактов. Потому-то физиологу естественно желать более тесного союза физиологии с медициной» [133 Там же, стр. 57.].