Страница 19 из 106
Эти годы были особенными в биографии ученого.
Мне хочется набросать отдельные штрихи существовавшего некогда у него критического отношения к новым социальным порядкам и привести несколько эпизодов из завершающего этапа процесса его превращения в искреннего сторонника социалистического строя, вдохновенного трибуна нашей новой жизни.
Выходец из народных низов, убежденный демократ и пламенный патриот, Павлов не мог не приветствовать свержения самодержавия, установления справедливых социальных порядков в России, всех тех прогрессивных изменений в жизни страны, которые произошли в результате победы Октябрьской революции. Ему особенно близка была забота молодой Советской власти о трудовом народе в городе и на селе, ее национальная политика, внимание к деятелям науки и культуры, грандиозные начинания но распространению просвещения, подъему общего культурного уровня страны, развитию науки. Однако потребовались долгие годы, прежде чем он смог правильно понять и осмыслить всю глубину и величие происходящих в нашей стране исторических перемен.
В тяжелые годы гражданской войны и некоторое время после нее ситуация в стране была сложной, ощущались трудности во многих сферах жизни, борьба советского народа за новую жизнь не обходилась без досадных недоразумений и огорчительных эпизодов. Будучи человеком науки с ног до головы, Павлов не всегда правильно ориентировался в калейдоскопе событий этого периода, болезненно переживая отдельные происшествия, раздраженно и критически реагировал на иные мероприятия властей, впадал в уныние в отношении будущего страны.
Миновали трудные времена, успешно претворялись в жизнь грандиозные планы хозяйственного и культурного развития страны. За всеми переменами Павлов следил с напряженным вниманием, его отношение к новой жизни смягчалось. Он стал все более и более активно втягиваться в общественную жизнь страны. Его прежнее нигилистическое и скептическое отношение к новому строю уступали место доверчивому и даже радостному восприятию всех культурно-просветительных, социально- экономических и политических преобразований в нашей стране.
Однако этот процесс протекал медленно и негладко.
В конце 20-х и в начале 30-х годов Павлов был руководителем двух солидных научных учреждений — Физиологического института АН СССР и физиологического отдела Института экспериментальной медицины. Наше правительство бережно и предупредительно относилось к крупнейшему русскому ученому. Неуклонно улучшались условия его научно-творческой работы в этих учреждениях, расширялись их возможности. Его права руководителя названных учреждений были фактически неограниченными.
Случилось так, что среди работающих в Физиологическом институте, где работал я, оказалось несколько лиц, которые недружелюбно относились к новым социальным порядкам. Не играя сколько-нибудь существенной роли в научной жизни этих учреждений, они держали под своим контролем административно-хозяйственную жизнь в них и, кроме того, разными путями и средствами отрицательно влияли на настроения Павлова. Они относились недоброжелательно также к немногочисленным коммунистам, работающим в названном институте (кроме меня там в качестве нештатного сотрудника работал в эти годы А. Михайлович, а после его ухода — А. Долинская, прикомандированная из какого-то приволжского города). Были даже случаи выхода отдельных коммунистов из партии, видимо, с целью облегчить такой ценой свою работу в институте. В физиологическом отделе Института экспериментальной медицины работало значительно большее число коммунистов (Л. Н. Федоров, Н. Н. Никитин, Ф. П. Майоров, П. К. Денисов, А. О. Долин и др.) и вообще условия и атмосфера там были намного лучше. В этом отношении весьма показателен следующий факт.
И. П. Павлов, 1931 г.
В те годы все учреждения страны, в том числе и руководимый Павловым Отдел физиологии, работали по шестидневной неделе, наш же институт работал по семидневной неделе, соблюдая к тому же все религиозные праздники.
Я начал работать с большим энтузиазмом и как будто не без успеха, однако несмотря на положительное отношение Павлова ко мне и к моей научной работе, некоторые из его научных сотрудников стали чинить мне всевозможные препятствия и пытались дискредитировать меня в глазах Ивана Петровича.
Меня выручила высокая и благородная черта Ивана Петровича — определять отношение к своим сотрудникам по их делам, по научным результатам, а не по разговорам о них. Расскажу о двух характерных в этом отношении эпизодах.
Как-то весной 1931 г. Иван Петрович довольно сурово сообщил мне, что желает со мной поговорить по одному важному вопросу и поэтому просит меня зайти к нему в Институт экспериментальной медицины (должен заметить, что почему-то Иван Петрович почти все более или менее важные частные разговоры со мной назначал не в Физиологическом институте АН СССР, где я работал, а в своем кабинете в Институте экспериментальной медицины). В назначенный час я явился к нему, всерьез озадаченный неизвестными мотивами неожиданного свидания, на всякий случай имея при себе наготове новые результаты своей текущей работы.
Встретил он меня вежливо, но довольно прохладно и пригласил присесть. Сам он сидел глубоко в кресле, положив ногу на ногу, с нахмуренным лицом, сосредоточенно смотря на свои руки, соединенные кончиками пальцев и поднятые довольно высоко. С плохо. скрытым раздражением он задал мне несколько вопросов. Верно ли, что я, в нарушение одобренных им общих правил работы института, ставлю эксперименты по воскресным дням? Если это действительно так, то означает ли это, что я этими своими действиями желаю выразить своеобразный протест против установленных им порядков в институте? В достаточной ли мере я осведомлен о том, что он не терпит никаких проявлений самовольничания в подчиненных ему учреждениях, с чьей бы стороны они ни исходили? Если же мои действия обусловлены другими мотивами, то не сделаю ли я одолжение рассказать ему об этих мотивах?
Для меня было ясно, что кто-то из сотрудников института доложил Ивану Петровичу о нарушении мной принятого распорядка научной работы и настроил его против меня. Не без волнения я отвечал, что я никогда не скрываю своего критического отношения к существующим в институте порядкам, что это отношение, равно как и свои убеждения по вопросам науки и политики, привык выражать не окольными путями, а прямо и открыто, и что в данном случае мои эксперименты по воскресным дням и по дням церковных праздников .продиктованы лишь спецификой моей научной темы. Далее я рассказал ему о существе дела (я разрабатывал тогда принцип так называемой системности в условно-рефлекторной деятельности) и о полученных результатах. Приятно было видеть, как хмурое выражение постепенно исчезало с лица Ивана Петровича, а его умные и выразительные глаза наполнялись теплотой. Должно быть, он был доволен моим ответом. Совсем другим топом он задал мне несколько вопросов по существу полученных данных и дальше стал говорить со мной подчеркнуто дружелюбно, как бы желая сгладить неприятное впечатление от начала нашего разговора. Одобрив постановку специальной серии опытов во все дни без перерыва и положительно отозвавшись о полученных мной фактических данных, Иван Петрович стал с увлечением рассказывать о своей научной молодости, о том, с каким самозабвением он работал, как долго задерживался в лаборатории, работая по воскресным и праздничным дням. Очевидно, эти воспоминания о днях молодости доставляли ему большое удовольствие: он говорил взволнованно, сильно жестикулируя, с радостью на лице и в голосе. Когда через год моя экспериментальная работа по упомянутому вопросу в общих чертах была завершена, она послужила Павлову основанием для дачи письменного отзыва о моей научной работе в те годы (оригинал этого отзыва я храню у себя как драгоценную реликвию, а его фотокопия находится в Архиве Академии наук СССР).
В этой связи должен заметить, что Иван Петрович вообще любил предаваться воспоминаниям о своем детстве, юношестве или о начале своей научной деятельности. Мы все много раз слышали, как он то спокойно, то возбужденно, но всегда живо и увлекательно рассказывал о своих родителях, о детских забавах, о школе, о семинарских учителях, об увлечениях физиологией и передовыми идеями великих русских просветителей-демократов середины XIX в., о первом своем учителе по физиологии И. Ф. Ционе, о глубоком влиянии на него И. М. Сеченова, о выдающихся физиологах Р. Гейденгайне и К. Людвиге, о знаменитом русском терапевте С. П. Боткине и особенно тепло об убогой лаборатории при клинике Боткина.