Замок тайн

Он немного постоял на месте, давая незнакомке отойти, и заметил, что прикованный к столбу мужчина, приподняв голову, наблюдает за ним. Почему-то это рассердило лорда Грэнтэма, и, хмурясь, он шагнул вперед. Камень оказался не очень устойчивым, да и лужа, видимо, была довольно глубока. Он шагнул еще и еще, но в тот же миг понял, что следующий камень является частью одного из разбитых воинствующими пуританами изваяний святых. Как католик, он внутренне ужаснулся этому, и, уже занеся ногу, резко отдернул ее. В результате Джулиан потерял равновесие и рухнул в воду.

— Проклятье!..

Он представил, как он смешон. Шляпа слетела, руки увязли в грязи, волосы сбились на лицо, к тому же он весь промок: вода попала даже за отвороты сапог. Но хуже всего было, что незнакомка вдруг повернулась и направилась к нему.

— Ты, видно, здорово ушибся, голубчик.

Джулиан был поражен фамильярности ее обращения: она точно говорила с существом низшим, достойным лишь небрежной снисходительности. Правда, растрепанный и обрызганный грязью, он и не заслуживал иного. Поэтому Джулиан промолчал и поднял ногу, выливая затекшую в голенище воду.

А она не унималась:

— Давай, я помогу. Ну, давай же руку! Давно говорила мэру Лимптону: это безобразие, что у входа в церковь такая лужа. Ну, как же это ты, а? И что теперь твои бедные яйца?

Джулиан так и вытаращился на нее. Подобная фамильярность в устах пуританки — это уже слишком.

— Ах, как мне жаль твои яйца, голубчик. Как они? Наверное, совсем плохо?

— Да нет… все нормально, — наконец выдавил из себя Джулиан.

Но она только всплеснула руками:

— Да как же нормально? Поверь, мне очень жаль твои бедные яички.

Джулиан был готов послать ее ко всем чертям.

— Какое вам дело, сударыня, до моих яиц? — почти прорычал он.

— Но в наше голодное время…

Ее реплику прервал громкий смех мужчины у позорного столба. Прикованный так и залился хохотом. Джулиан и молодая женщина недоуменно оглянулись на него. Тут до Джулиана стало доходить, в чем дело. До женщины тоже. В сумраке у противоположных домов она увидела обходившего лужу крестьянина с лотком яиц на плече. Глаза ее расширились, она словно хотела что-то произнести, но вдруг взвизгнула и, подхватив юбки, понеслась по камням прочь.

В следующий миг Джулиан тоже расхохотался. Он смеялся, пробуя встать, но поскальзывался в грязи и падал. Появились какие-то люди. Они недоуменно смотрели на странную картину: хохочущего у позорного столба наказуемого и еще одного весельчака, барахтающегося в луже. Наконец Джулиан встал. Он весь извалялся в грязи, но никак не мог успокоиться. Так, запачканный, хохоча, он прошел мимо собравшихся зевак, машинально стряхивая с мокрого пера шляпы воду. Его едва ли не шатало от смеха, даже слезы на глазах выступили.

Джулиан смог взять себя в руки только у дверей гостиницы и подумал, что срочно надо привести себя в порядок: платье было безнадежно испорчено; следует побыстрее переодеться в новое. Когда он увидел, как изумленно уставился на облепленного грязью постояльца хозяин, то вновь едва не рассмеялся, но все же сдержался. Главное, он добился своего: смех снял напряжение, изгнал из души чудовищное смятение. Ему наконец-то стало легче.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Джулиан не стал рассказывать королю о рассмешившем его происшествии. Когда зазвонил колокол, созывающий верующих в церковь, он разбудил Карла. Джулиан торопливо извинился перед позевывавшим королем: чтобы не вызвать подозрение, им следует присутствовать на проповеди.

Они слились с толпой пуритан, молчаливых и угрюмых в своей сосредоточенности, и не спеша прошли в церковь по деревянным мосткам, которые чья-то услужливая рука перекинула через злополучную лужу. Чтобы оказаться подальше от любопытных, Джулиан увлек короля на хоры. В старой церкви было сыро и душно; сверху прихожане своей темной массой напоминали стаю воронья.

Король поглядывал на это собрание со своей обычной циничной усмешкой.

— Боже, и это наши веселые англичане! — Он вздохнул и процитировал чуть гнусавя, на манер пуританских проповедников: — «И изрек Он: станьте людьми, сыны человеческие».

— Тише, мистер Чарльз Трентон, — сжал его локоть Джулиан. — Ведите себя скромнее, ибо на нас и так обращают внимание.

— Ничего удивительного, ведь наши лица им незнакомы. А пуританам, несмотря на их мрачность, все же свойственно любопытство.

Король с интересом пробегал глазами по лицам женщин. Все они по случаю воскресной проповеди принарядились, их чепчики и воротники были украшены кружевами, многие были в одеждах из камлота и бархата. Король даже Указал Джулиану на одну из них.

— Погляди, до чего миленькая пуританочка! — Он кивнул в сторону прелестной девушки, из-под кружевного чепчика которой на шею сбегали две волнистые белокурые пряди — дань женского кокетства, которое не смогли истребить аскетические проповеди пуритан о том, что подобные ухищрения нашептаны дьяволом. — Да она просто прелесть, ну, Джулиан, обрати же внимание!.. Если бы так сурово не поджимала губки. Клянусь небом, малютка отчего-то нервничает.

И в самом деле, белокурая девушка выглядела явно встревоженной, все время оглядывалась и один раз даже встала, словно намереваясь уйти. Сидевшая рядом с ней тучная, важного вида дама в черной мужской шляпе поверх чепца повернулась к ней и, сжав девушке локоть, не позволила ей этого сделать, принуждая сесть.

— Видит Бог, это и есть оставленная невеста нашего Стивена Гаррисона, — шепнул Джулиану король. — А соседствующая с ней матрона, не иначе как ее матушка, которая, по словам нашего славного хозяина, никому не дает спуску. Она-то уверена в себе. А вот ее доченька явно нервничает, опасаясь появления соперницы. И правильно делает, я хорошо помню Еву Робсарт. Пусть эта пуританка и мила, но Ева — словно солнце. Хотел бы я ее снова увидеть, клянусь Богом!

— О тише, мистер Чарльз, — почти зашипел Джулиан. — Если эти пуритане услышат, что вы божитесь… — Он не успел договорить, когда снизу началось какое-то движение; прихожане стали оглядываться и вставать, и путники увидели, как по проходу к кафедре движется проповедник.

— Ну, тут и говорить нечего, — только и шепнул Карл, когда проповедник взошел на кафедру и обвел всех присутствующих мрачным взглядом.

Да, вид проповедника говорил сам за себя. Перед ними предстал один из истинных представителей того сурового фанатизма, чье влияние и вера приучили англичан к суровым пуританским традициям. Захария Прейзгод был высок и аскетически худ, настолько, что мантия болталась на нем, как на шесте, а скулы, казалось, вот-вот прорвут желтую, словно пергамент, кожу. Впечатление довершало лицо проповедника: густые, щетинистые, мрачно насупленные брови и темные, глубоко посаженные глаза горели таким мистическим огнем, какой встречается только у патриархов, более общающихся с Богом, нежели с людьми. Но подбородок его был твердый, волевой, а голос, когда он раскрыл Библию и воскликнул: «Восславим же Господа, дети мои», — прозвучал неожиданно звучно и сильно.

Он затянул псалом, и все присутствующие в церкви встали и хором подхватили:

Все те, кто в мире сем живут,

Творцу хвалебный гимн поют.

И служат с трепетом живым,

Придите, радуйтесь пред Ним.

Пели они монотонно, безрадостно. И тем не менее это унылое песнопение придавало общую привлекательность протестантскому богослужению. Джулиан с удивлением заметил, что и король вторил словам псалма. Да, ведь король тоже был протестантского вероисповедания, хотя по его почти эпикурейскому восприятию жизни это было трудно вообразить.

Наконец пение умолкло, и громогласный голос Захарии Прейзгода загремел с кафедры:

— Я — недостойный работник в винограднике Господа и свидетельствую об Его святом завете гласом и мышцею своею. И я не перестану клеймить вероотступничество, измену, ереси и колебания в нашей истинной вере. Ибо вы колеблетесь и сомневаетесь, забывая: «Грядет Господь Иисус на красном коне сразиться с нечестивцами, со змеями, попирающими землю».