Красная весна

Норррмальная жизнь… Во имя права на нее были разрушены все реальные советские нормы. Да и всечеловеческие нормы тоже: «Мы не сметем совок, не раскрепостив «сексуальность»! А также агрессивную криминальность, алчность…» Итак, при безусловном участии Бахтина, раскрепостили Низ. То есть не высшее творческое начало, а его прямую противоложность — начало, изгнанное человеком в тот момент, когда он вырывался из дочеловеческого, звериного состояния. И, вырываясь, создал запреты (табу). Сначала— запрет на кровосмешение. Потом — морально-религиозные запреты, они же Заповеди. Потом — послания Христа, взыскующие любви и налагающие запрет на расчеловечивание того, кто, как и ты, имеет живую душу. Потом — «Свобода, Равенство, Братство». Потом — Коммунистический манифест о скором пришествии Красной весны, раскрепощающей и пробуждающей высшее творческое начало («Из царства необходимости в царство свободы»).

Так восходил человек, мечтавший о раскрепощении и пробуждении своего высшего начала. Но можно же возжелать и раскрепощения, пробуждения начала низкого, то есть Черной весны. Ее-то и возжелали фашисты. И пробудили, раскрепостили дремлющее Зло, отброшенное в ходе вочеловечивания. Столкновение фашистов с коммунистами как раз и было столкновением Черной весны с весною Красной. Красная весна победила. Черная — всего лишь отступила, уползла в то логово, из которого выползла. Это ведь очень древнее, так сказать, «примордиальное» логово. Выдираясь из звериного инферно, человек отделял высшее начало от низшего. Называя «высшим» то, что отдаляет его от собственной предыстории, а «низшим» — то, что тянет назад, в дочеловеческую, звериную инфернальность.

Каким бы кровавым ужасом ни была пропитана история — она намного добрее и бескровнее предыстории. «Вверх» — значит подальше от предысторического ужаса. История как плата за подобное удаление есть благо до тех пор, пока ты наращиваешь свое человеческое сущностное начало и зарубками на древе жизни фиксируешь: «Еще больше удалился! Ура!» Смысл истории — в этом удалении от предыстории. Свобода человека — это свобода от предыстории. А значит, это и свобода для истории.

Но история не может быть только удалением от чего-то, именуемого предысторией. История — это еще и приближение к чему-то. К чему?

Страдая от кровавых мук и унижений, ниспосланных историей, благословляя историю за то, что она спасает от предыстории, человечество мечтало о чем-то большем, нежели историческое «тяни-толкай» («вырываемся из предыстории, она тянет назад, а мы вырываемся… и так — навеки»). Человечество называло это большее «раем на Земле». Никакого религиозного запрета на построение «рая на Земле» не существует. Ни в христианстве, ни в других мировых религиях.

Другое дело — споры о том, что такое «рай на Земле». Измученные голодом люди часто наделяли этот рай вульгарно-потребительскими чертами. Мол, булки будут расти на деревьях, молочные реки, кисельные берега и так далее. Но всё же преобладало совсем иное отношение к раю на Земле. Считалось, что после построения такого земного Рая удастся каким-то образом сокрушить предысторическое как таковое. Подробнейшим образом обсуждалось, как это будет сделано. Что именно необходимо построить, дабы лев обнялся с агнцем, агрессия была превращена в любовь и так далее.

Никто из подлинных, глубоких хилиастов (именно так назывались мечтавшие о рае земном и создававшие для этого рая необходимые предпосылки) не считал, что в раю земном мирская плоть будет бесконечно наслаждаться низменными утехами. Именно раскрепощение высшего творческого начала считалось содержанием райской земной (равно как и райской небесной) жизни.

В ряду высоких хилиастических утопий есть место и для Иоахима Флорского (мечтавшего о Царстве Святого Духа, которое должно утвердиться вслед за Царством Отца и Царством Сына), и для Карла Маркса, мечтавшего о переходе человечества из Истории в Сверхисторию. Конечно же, своеобразие Маркса (а также его большевистских последователей) в том, что его хилиазм носит светский характер. Миссия построения рая земного возложена на человеческий род, освобожденный от оков эксплуатации, отчуждения, классовых антагонизмов, эгоистических распрей. Но, всячески подчеркивая своеобразие марксистского хилиазма, все исследователи марксизма признают, что учение Маркса неразрывно связано с хилиазмом. Даже Ленин, крайне негативно относившийся к разного рода духовным изыскам, называл в числе трех источников марксизма утопический социализм. А уж он-то весь соткан из хилиастических мечтаний, реализуемых через построение особых (конечно же, неомонастырских) коммун, весьма похожих на общины и братства, созданные религиозными хилиастами.

Что же тогда такое не рычание о норррмальной жизни, а подлинно нормальная жизнь? И существует ли она, если под ней иметь в виду не просто комфорт, потребительство, чисто плотское благолепие? Подлинно нормальная жизнь изобретена Западом. Она отнюдь не сводится к любому — даже самому изящному и деликатному — потаканию плоти. Как и всё великое, идеал нормальной жизни метафизичен по своей сокровенной сути. Суть эта в том, что рай земной невозможен в силу неискоренимости злого человеческого начала. «Что вы ни делайте с живущим на земле человеком, как вы его ни воспитывайте, как ни освобождайте от эксплуатации — зло останется и потребует своей доли в предприятии под названием «человек». Чем яростнее вы будете бороться с правом зла на долю в этом предприятии, тем сокрушительнее будет ваше поражение и тем большую долю зло завоюет в итоге в опекаемом вами от его присутствия предприятии. Да и кто вы такие, чтобы опекать подобное предприятие? Вы сами — такое же предприятие. Вас самих надо опекать!

Знаем мы этих опекунов человечества! Чай, не ангелы! Монахи — те реалистичнее! Они на помощь божью рассчитывают! Его именем себя от зла огораживают денно и нощно — обеты, епитимья, memento mori… А вы-то, коммунисты, на что рассчитываете? Брежнев или Суслов будут вас от зла оберегать? А они-то сами? А Сталин ваш? А Ленин?» — вот что говорят реалисты коммунистическим романтикам, чей проект, по мнению реалистов, обречен на страшное поражение.

Что же предлагают сами реалисты вместо коммунистических (шире — хилиастических) преодолений низшего начала, раскрепощений и пробуждений начала высшего, очищений, освобождений et cetera?

Они предлагают для начала признать неистребимость злого начала в существе из плоти и крови, именуемом «человек». Это первый пункт их программы, порожденной не низостью, а благородством, не корыстью, а заботой о человечестве. Иначе этот первый пункт программы называется «антропологический пессимизм».

Второй пункт — утилизация зла. Если зло неистребимо, то его надо правильно использовать. Антропологический котел неисправимого зла, накрытый крышкой исторических «табу», в любую минуту может взорваться. Но если соорудить паровоз и правильно использовать энергию этого зла, то род человеческий может двинуться в правильном направлении. Каковым является не рай земной, а оптимизация доли зла в проекте Человек.

Третий пункт программы — организация всего, что касается сосуществования неисправимых злых человеческих существ. Если всё регламентировать, задействовать часть зла на благие цели, спалив эту часть в котле правильно организованного действия… Если другую часть зла канализировать в наиболее безопасном направлении, то жизнь станет не благой, но приемлемой.

Четвертый пункт — механистичность как основа преодоления зла. Источник зла — звериное начало. Оно неискоренимо. Но ведь в механизме такого начала нет! И чем больше человек будет «омеханизмен», тем в большей степени он будет очищен от зла. «Омеханизменность» может быть разнообразной — как социальной, так и антропологической.

Социальная «омеханизменность» — это и есть пресловутый немецкий порядок («орднунг»). Никакого особого отличия немецкого порядка от порядка в его общезападном понимании не существует. Просто немцы, будучи наименее западным из всех западных народов, взяв на вооружение западную философию «среднего пути» и «омеханизменности», стали исполнять этот поздно взятый ими на вооружение принцип со страстностью неофитов. Орды германских варваров разрушили римский принцип организованности вместе с самим Римом. И стали пировать на обломках цитадели права, норм и порядка с особой варварской свирепостью. В отличие от каких-нибудь вестготов, эти варвары даже не восхищались Римом, рухнувшим под тяжестью собственных пороков и варварского напора. Прошли столетия. Приняв христианство, варвары стали тосковать по Риму, назвав в итоге свою державу Священной Римской империей.