Страница 39 из 68
— Хочу полицию! — произнес Алик настойчиво.
Явился хозяин магазина. Борода, какие-то шнурки торчат из-под полы старомодного сюртука, религиозная тюбетейка… Хозяин был в районе человеком почитаемым.
Заподозрив в желании вора обязательно установить контакт с полицией некую тонкую провокацию, он принял парадоксальное решение, предложив Бернацкому взять все, что тот похитил, уйти и отныне никогда сюда не наведываться.
— Хочу полицию! — повторил Алик упрямо.
— В чем дело?! — всерьез занервничал хозяин, не зная, как вытолкать настойчивого вора.
И Алик изложил, в чем дело. И про свинину рассказал — о ней, как о мясе грязном, он, выросший в голодной большевисткой России, даже и не подозревал; и о сексуально озабоченной старухе поведал, и о педерасте с ножевым ранением, и о бессердечности благотворящих чиновников…
— Так что — зовите полицию! — закончил убежденно. — Будет о чем писать советским газетам, как нас тут принимают, беженцев из коммунистического мира насилия…
Ох, не прошел бы в девяностые годы подобный демарш, не прошел бы… Вытолкали бы Бернацкого взашей или даже вызвали бы стражей порядка, но в начале семидесятых такие слова прозвучали как крупнокалиберные пулеметные очереди — хозяин аж голову бородатую, тюбетейкой увенчанную, в плечи вжал, бормоча:
— Иди в магазин, бери, что хочешь, сколько унесешь…
— Полицию! — сказал непреклонный Алик.
Хозяин дотянулся до телефона, набрал номер. Тут Алик несколько струсил, представив себя в тюрьме, в клетке с черными людьми, большими охотниками насиловать людей белых… Однако страхи Алика оказались напрасны. Хозяин что-то записал на обрывке бумажки после разговора с неизвестным абонентом на непонятном иврите и — протянул листок Алику.
На листке был записан адрес.
Оказывается, благотворительная организация перед Бернацким извинялась, квартиру ему предоставляла, а хозяин, лично нагрузив Адольфа тремя объемистыми пакетами, проводил его до порога, причем детективы поймали Адольфу такси и наперед такси оплатили.
И этим же чудным днем въехал Алик в однокомнатную квартиру, по-местному — «студию», где засел за зубрежку правил уличного движения, дабы освоить водительское ремесло.
Довольно скоро получил он и лицензию таксиста, после чего началось практическое изучение города.
Бруклин с его несколькими основными магистралями и обозначенными по алфавиту периферийными улицами Алик усвоил легко, едва ли не за неделю. Манхэттен, при всей его пестроте и плотности, тоже оказался не архисложным, укладываясь в простую схему «авеню-стрит».
Быстро разобрался Алик и с помойкой Нью-Йорка, островом Стейтен-Айленд, а вот с двумя остальными районами — Бронксом и Куинсом — обстояло нелегко, тут приходилось плутать в многочисленных закоулках, выезжая по ошибке на скоростные трассы и не чая добраться до съезда с них. Однако по прошествии года Алик знал Нью-Йорк если не досконально, то весьма прилично. Сотня долларов в день зарабатывалась без особого напряжения, денег хватало на все, но главное — на «Смирновскую» и продажных девок, а потому Алик был счастлив. Точила, конечно, ностальгия по далекой родине, прежним дружкам с телевидения, старушке-маме… Увидит ли он когда-нибудь покинутое? Думалось, вряд ли. Отношения между Штатами и Союзом накалялись, и не приходилось мечтать даже о турпоездке, не то что о гостевой… А как жаждалось Алику вернуться одетому в пух и прах, с чемоданом сувениров, оказаться в окружении восторженной зависти глупеньких провинциалочек, готовых отдаться за двухдолларовые колготки… Здесь же, в Америке, он был тем, кем был, занюханным таксистом, подувядшим кавалером, а потому любовь обходилась не менее сотни за ночь, дружбы — никакой и ни с кем, ибо равные Алику боролись круглосуточно за хлеб насущный, а серьезные люди обитали в иных сферах и кругах, говорили на отменном английском и общаться с ними было — ну просто невозможно!
Тщеславием не обремененный, Алик далеко и не устремлялся. Главное, что имелось жилье и все, что к нему прилагалось: холодильник с жратвой и выпивкой и основательная кровать «кинг-сайз» — королевский размер… Как выразился один из приятелей Бернацкого по эмиграции, малоизвестный поэт Гриша Варшавский, Алик мыслил лишь своими эмоциями и поллюциями, причем то от другого мало чем отличалось.
На такую характеристику Алик страшно обиделся, заявив: «Чья бы корова ухала, а твоя бы нюхала», быстро, впрочем, Гришу простив, тем более был тот один из немногих, кто искренне с Аликом дружил, разделяя все его слабости и увлечения, а как-то: хорошую жратву с обильной выпивкой, похождения на стороне от жены, вскоре его оставившей, и отличал их в принципе лишь интеллект и образование, натуры же не разнились. Равно как и генеральные жизненные устремления. Так что насчет коровы верно.
Поэт Гриша сидел на «вэлфере» — пожизненном, можно сказать, пособии, одновременно выпускал не пользующиеся популярностью книжечки лирических стихов и остро страдал по России, откуда вывез настоявшую на эмиграции молодую жену, вышедшую в Америке замуж за лицо англосаксонского происхождения.
Побочным доходом Гриши являлся крупномасштабный аферизм малорезультативного свойства. Гриша посещал советское консульство, в ту пору еще функционировавшее в Нью-Йорке (до афганской войны), крутился там с предложениями всяких культурных программ среди дипломатов, подвизающих его на вербовку, и в итоге на вербовку подвизался, быстренько угодив в ФБР, где тоже дал согласие на сотрудничество.
Обоим ведомствам около года он морочил мозги, настойчиво требуя денег и деньги исправно получая. Обедал за счет агентов ФБР в дорогих ресторанах и пьянствовал с советскими шпионами в консульстве, куда часто прихватывал за компанию и Алика.
Когда Земля обернулась вокруг своей оси и минул год, Гришины брехливые обещания и прожекты обе стороны раскусили и с довольствия агента-афериста сняли, причем в советском консульстве ему предложили более на порог не ступать, а американские озлобленные контрразведчики пообещали, что отныне он никогда не получит гражданства. Что и исполнили.
Жертвой же Гришиных плутней пал Алик, ибо совместные их хождения к красным дипломатам на дармовую водку обошлись ему также дорогой расплатой со стороны ФБР в плане получения гражданства: иммиграционные власти попросту игнорировали все заявления Бернацкого.
Вскоре дружба с Григорием прервалась. По обстоятельствам невеселым. Заболел Гриша раком легкого, перенес безуспешную операцию и — скончался.
За месяц до смерти прорвался в советское посольство, упросил выслушать его, показал выписку из госпиталя, слезно моля о визе, дабы умереть на родной земле.
Выслушали, приняли заявление, а после категорически-лаконично отказали в официальной отписке…
Хоронить Гришу едва не пришлось «за счет города» — в яме под строящейся дорогой, как бездомного, но все-таки на оставшиеся от покойного гроши Алик организовал похороны скромные, но приличные.
Навестив же кладбище через три года, могилы приятеля он не нашел — заросла, сровнялась с землей… Кладбищенский служитель, потыкав пальцем в кнопки компьютера, сообщил, что место захоронения существует и, конечно же, отыщется, но нужен для могилы если не памятник, то хотя бы уж крест…
Крест стоил денег, но Алик, испытывая к умершему симпатию и жалость, все-таки позвонил бывшей жене его и о кресте в канве общего разговора упомянул.
Экс-супруга такую идею одобрила, но тяжести по финансированию креста предложила нести Алику, так как покойнику она вроде бы и никто, а Алик — друг; к тому же и второй мужик у нее помер, ввергнув вдову в немалые расходы и хлопоты, а посему, кроме благословения на подвижничество, дать она ничего не может.
Алик в душе меркантильность бывшей подруги Григория осудил, но спорить с ней не стал, рассудив, что лично свой долг он исполнил, и даже дал себе торжественное обещание возвести на могиле мраморный памятник, если, конечно, разбогатеет. А в конце концов — с памятником, крестом или без них — какая покойному разница? К такому мнению пришел он в итоге, и данный поворот мыслей был для Алика характерен.