Страница 73 из 89
Парень попросту отличался излишней горячностью нрава, и не поверил в статус перемазанного продуктами нефтепереработки Бориса, приняв его то ли за психа, то ли — за хулигана.
Тем не менее, районная прокуратура по поводу стрельбы возбудила уголовное дело, и Бориса, согласно правилам, отстранили от дел, предоставив решать его судьбу юриспрудентам.
С одной стороны, правота его была очевидна: инициатором нападения выступал чеченец, кому предъявлялось служебное удостоверение; в деле фигурировал нож, а вот с другой стороны — конкретно и жестоко пострадал случайный прохожий, пусть и со скверным характером…
Решив навестить пострадавшего в больнице, Борис застал на выходе из его палаты пожилого человека с крючковатым носом, загорелым морщинистым лицом, с узловатой тростью и в высоченной бараньей папахе, смахивающей на тиару.
Узрев в руках Бориса пакет с фруктами, человек в кавказском головном уборе вздохнув, произнес:
— Что делают тут в Москва, а? Мальчик по тротуар гуляет, а его за это из револьвер, а?
— Да это я… — горестно признался Борис. — Недоразумение…
— Как ти?! — всплеснул руками благообразный горец. — Как нидаразумений?!
— Ну вот так… Он же с ножом на меня…
— У нас… — Кавказец остро прищурился. — Домовой книга есть… Ми туда всех наш враг пишем…
— Вы вот что, — произнес Борис отчужденно. — Без угроз, пожалуйста. А то мы и домовую книгу перелистаем, и прописку вам поменяем. А теперь извините, у меня священный долг: навестить больного.
— Ничего не понимаю я в эта милиция… — пробурчал человек гор. — Зачем стрелять, чтоб потом апыльсин по больнице носить? Ничего не понимаю…
Пакуро
Прилетев во Владикавказ, Пакуро мгновенно и остро ощутил тягостную напряженность, безраздельно царившую в городе. Провинциальная российская убогость, непобедимо выпиравшая сквозь налет кавказской экзотики и пестрые пятна коммерческих витрин, усугублялась атмосферой всеобщего и постоянного ожидания — если не войны, уже тлевшей по окраинам региона, то изуверского «исламского» террора, гремевшего внезапными взрывами на рыночных площадях, угонявшего пленников в рабство или же беспощадно лившего кровь при набегах, под стать кочевым, на безответные села.
Дремучая и однотонно-черная, как траурное одеяние мусульманки, мораль «истинно правоверных», грозно надвигалась на Кавказ, не оставляя никаких шансов для тех, кто не входил в ряды и кланы «избранных».
Просвещенный ислам конца двадцатого века упорно теснился кинжально бескомпромиссной беспощадностью извращенных средневековых уложений.
Ярлык «мусульманин» определял для большинства российского непросвещенного обывателя стереотип некоей враждебной и чуждой силы, хотя в такой формулировке несправедливо смешивались принадлежность национальная и конфессиональная. Ведь кто такой мусульманин? Это человек, всецело принявший порядок, установленный Богом. Гуманист, не должный покушаться на чью-либо жизнь. А тем более — на жизнь своего собрата по вере, ибо скрестившие оружие правоверные, как гласит коран, неизбежно попадают в ад. И, будь ислам античеловечен, вряд ли бы собрал он миллионы сторонников, став мировой религией.
Однако сегодняшние ослепленные «избранные» от якобы ислама, не брали на себя труд прочесть великую книгу, наполненную поэзией и мудростью, предпочитая ей изустные доморощенные истины наставников-экстремистов, зовущих на кровь и смерть. Воспевающих праведность погибели в неравном бою. Хотя в том же коране сказано, что если враг сильнее тебя, сиди, дружок, дома… Но — неуемна энергия сектантства и строителей институтов крайностей.
И волей-неволей Пакуро озадаченно раздумывал, к чему бы привело сегодняшнюю католическую Европу воссоздание «святой» инквизиции… Впрочем, в различного рода ипостасях, таковая бытовала и в новейшей истории. Вспомнить хотя бы германские, испанские и совдеповские охранки… А потому ни от чего зарекаться не следовало.
«А ведь действительно? — рассуждал майор. — Кто бы еще недавно и подумать мог о тихом-мирном крушении могучего Союза? Засмеяли бы такого провидца, сочли бы за фантазера с больным воображением. И, соответственно, за проявление активной ереси отправили бы силами современной инквизиции, то есть, пятого идеологического управления КГБ, на гуманное излечение воображения в специализированное медзаведение… И весь сказ.»
Да, могуч был Союз. И даже не идеологией и оружием, а практикой власти. Практикой гибкой и лицемерной, ибо местная система управления виноградных республик очевидно отличалась в своих принципах от нордических и славянских институтов правления. Будь то Рига, Москва или Вологда, чиновник взятки опасался, а вот номенклатурные привилегии использовал на всю катушку. А Юг и Восток государства российского извечно хранил традиции выкупа должности, поступка и чужой жизни. И традиции эти соответствовали основам администрирования страны Советов, как лозе — теплый грунт, верблюдам — оазис, овечке — горный лужок. Мзда снизу шла наверх, оплаченные должности волевым решением не отбирались, статусы эмиров, шейхов и визирей претерпели лишь внешние изменения, но никак не внутренние, и какая, в принципе, разница, именуешься ты султаном или первым секретарем партии?
И недаром любимой и искренней присказкой ответственных должностных лиц в ту пору была: «Клянусь Аллахом и партией Ленина!»
А кем был в то время исламский экстремист, проповедник противления Старшему российскому брату? Был он кровным врагом первого секретаря-султана! И всех его приближенных! А потому надлежало султану именовать его, согласно правилам игры, врагом народа и светлого коммунистического будущего! Собственно, для султана — уже настоящего…
Вот и текли крамольные мысли противленцев и раскольников, как горные реки в неприступных стенах ущелий, способные если и приподняться в них, то — на вершок, а высота же стен уходила в поднебесье, с большим запасом сооружена была та высота…
И вдруг, словно бы в одночасье, рухнули стены-стражи, грозя демократическим потопом. И моментально сообразили султаны и эмиры, что демократия — прежде всего — крах традиций. И, соответственно, власти. Да и вообще всего. И лекарство от нее — независимость. Причем — спешная. Пока быдло не очухалось и не прониклось какой-нибудь руководящей идеей. А потому независимость надлежало сочетать с укреплением повсеместной дисциплины. Вот — метода.
У кого-то получилось, у кого-то — нет, у кого-то — с серединки на половинку. Те, у кого получилось, аргументы имели серьезные: статусы республик, ресурсы, многомиллионное население. То бишь, не отделите нас, начнем войну. И куда деваться? Отделили. А кто на правах автономии, на голой земле, да с национально-раздробленным населением, тот благоразумно воздержался, решив время от времени, как еж при опасности, щетиниться — мол, нацвопрос у меня всегда в кармане, как пистолет, и — опять-таки, угадал! Прошел понт, утвердилось табу на неприкасаемость…
И только у одной Чечни с серединки на половинку вышло. Коса спешно возрожденных традиций сепаратизма уперлась в каменюгу геополитических интересов. Да и вообще опасений. Дай неугомонной Чечне официальную независимость, глядишь, по всему Кавказу свистопляска пойдет… А потом еще вопрос: чем будут люди заниматься в государстве Ичкерия? Барашков пасти и нефть продавать? Это — безусловно. Но имеются очень большие и крайне болезненные подозрения, что и другими занятиями народ не побрезгует, а именно: вырубит на корню прогрессивную власть, создаст государство патриархального ислама, и начнет вести очень недружественные действия, навязывая свою идеологию сопредельным регионам. И создадутся в таком государстве самые могучие террористические центры, и хлынут туда и оттуда — оружие, наркотики и фальшивая валюта высочайшего качества, и начнется — в первую очередь на территории ближайшего соседа — бывшего Старшего брата, такой трам-тара-рам, что и татаро-монгольское иго покажется сродни вводу в Казань ограниченного миротворческого контингента, курирующего княжескую междоусобицу…